Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2003

От меня зависит — сколько сил вложу. Сколько наших слов вспомню!

Перед рассветом — самый тревожный сон. Или просто — самый запоминающийся? А этот сон, который я вижу сейчас, тревожит еще и своей повторяемостью. Может, и вправду что-то значит он, если так упорно приходит? Мы — в другой квартире. То ли я так глупо обменял, то ли мы вынуждены были переселиться. Смертельная тоска! Во сне я просыпаюсь, выныриваю из глухой темноты и вижу перед глазами чужие, аляповато-нищенские обои, которые теперь — с отчаянием понимаю — мои. Стенка кривая, пузатая, явно — картонная, в лучшем случае — фанерная, делит жизнь на клетушки. К тому же, я чувствую, не все клетушки — мои. Кто-то — так ясно, словно перегородок нет, — включает, выключает дребезжащее радио, кто-то надсадно кашляет — бедная, убогая жизнь. Как же я так вляпался? Ведь вроде бы поднялся куда-то в процессе жизни?.. Упал? С отчаянием вспоминаю прежние наши светлые, достающие до высокого потолка окна… счастливчик — раньше каждое утро видел их, просыпаясь! Теперь, открываю глаза, — какой-то мутный «бычий пузырь» вместо окошка, приплюснутый низким серым, неровным потолком. Городские трущобы. Это не новостройки даже — там гораздо радостней и светлей. Это — столетний центр убожества, несчастий и нищеты. И все правильно, понимаю я, — это убежище соответствует нашей жизни — жизни нищих стариков, им так и положено жить, в соседстве и постоянных бессильных ссорах с такими же, как они. Прежняя красивая квартира — и, может быть, даже красивее, чем была, — появится только в грезах перед рассветом. А вот пузатая эта, залосненная чьими-то грязными головами стенка — теперешняя твоя реальность, и сколько ни таращь глаза (мол, может, ты не совсем еще проснулся…) — вот! Надо шаркать на кухню с кривым кафельным полом, нелепой дровяной плитой, множеством столиков по углам, накрытых чужими пахучими клеенками. Реальность. Грезить о прежней просторной квартире перестань: ты потерял ее безвозвратно. Вот проснешься окончательно, освежишь себя из медного крана на кухне — и, может быть, вспомнишь, как ты все потерял, в том числе и последнее — любимую квартиру, где ты был счастлив когда-то. А теперь что ж — какое счастье, такая и квартира. Вставай. Нет, еще немножко погрезить, будто я там, в прежнем любимом доме. Вот бы проснуться однажды там! Я тыкаю в стенку перед глазами, фанера пружинит. Все? Я с отчаянием зажмуриваюсь… медленно развожу веки… О, счастье! Брезжут прежние высокие окна. Неужели я по-настоящему просыпаюсь? Здесь? Распахиваю глаза… Да! Лежу счастливый, но обессиленный. И где-то с краю еще тревога — может, еще проснешься там и не вырвешься. Будь начеку. Но пока — о, блаженство! — еще хватает сил просыпаться здесь.

Лежу плашмя, наполняясь звуками счастья. Вот отец шаркает по коридору, шарканье обрывается, наступает пауза. Остановился у двери, склонил сюда свой огромный лысый «котел» и, отчаянно жмурясь, вглядывается: на месте ли я, не загулял ли? С вами загуляешь! Тут я, тут. Но полежу в блаженстве еще — в последние годы оно только и есть, пока не встанешь.

Сейчас Нонна на кухне забрякает… Тишина. Не забрякает! Но, может, вернется и это, раз «квартира вернулась»? Прежней ее даже и в больнице уже нет! Прежней она лишь здесь может стать. А там? Там вылепят нечто «для отчета», а не для меня.

Работай. Вставай.

Отец прервал лирические размышления мои резкой трелью в штанах. Пр-р-равильная р-р-реакция! Раздраженно зашаркал дальше по коридору. Щелкнул выключатель. Потом — щеколда. Значит, можно лежать еще минимум полчаса. Отец там капитально устроился. К этому делу, как и ко всему прочему, подходит азартно, напористо, обстоятельно. Глубокий научный подход. И торопить его там, дергать дверь — в высшей степени бестактно!

Щеколда наконец отщелкнулась. Вперед!

— …Что это за возраст такой? — вещал батя. — В шестьдесят я еще был… конь! Волгу переплывал!

Зазвонил телефон. Боб!

— В Москву едем.

— Как?!

— Бабки нужны тебе?

Все-таки хочет капитализм меня схавать, загубить мое дарование! Это хорошо.

— Что делаем? — я поинтересовался.

— Сучья будем втюхивать. В смысле — таблетки уже, из опилок спрессованные. Отлично горят!

— Там это что… экологическая комиссия опять собирается?

— Ну.

— Когда едем?

— Через сорок минут.

Вот это ритм!

— Извини, отец! — (Пшенной кашей его кормил). — В сберкассу не могу сегодня с тобой пойти. Срочно уезжаю.

— Ну? Куда? — удивился и даже обрадовался, похоже, больше меня.

— Ты уж как-нибудь тут… Ладно? — Я озабоченно несколько раз дверь холодильника открыл и захлопнул.

— Ладно, ладно. Езжай! — махнул своей огромной ладонью.

— Если Нонна будет звонить, — пробормотал (что сейчас с ней там, лучше не думать), — …скажи, я в Москве, скоро приеду.

И у меня, выходит, бывают дела!

— Езжай, езжай! Все тут будет в порядке, — почему-то подмигнул. Радость его и мне передалась. Вернусь — возьмусь!

Боб забибикал внизу.

— О! Вот это машина! — отец одобрил. — Я в такой точно ездил по полям.

Ну, не совсем, конечно. Ну — пусть.

— Бывай, батя! — Мы обнялись. Молодец Боб: и наши с отцом отношения взбодрил.

Смена ужасов — лучший отдых! Я спустился. И с Бобом обнялись тоже — раз уж такая пьянка пошла! Я поднял взгляд — батя сияющим кумполом светился в окошке.

— Кто это?

— Батя мой. — Я помахал ему, он ответил.

— Ну? — Боб глянул с удивлением, но почему-то на меня. — Ладно, все. Хоп! — Он поставил в кабину ногу, и тут вдруг из флигеля донеслось ржанье.

— Что это? — застыл Боб.

— Да… тут, — произнес я нетерпеливо.

— Ну, хоп! — Он закинул себя в машину, я уселся с другой стороны.

Вместе хлопнули дверцами. И — рванули. Брякнули люком.

— Тут сейчас заедем еще — печку подцепим! — крикнул он мне, когда мы проезжали под аркой.

Печка на колдобинах издавала дребезжанье, похожее на ржанье, и с торчащей спереди изогнутой самоварной трубой походила на железного коня с раздутым брюхом.

Боб то и дело влюбленно оглядывался, особенно когда «ржанье» становилось нестерпимым — но то для меня, а не для хозяина.

В промежутках он поглядывал еще на мешки, сваленные на заднем сиденье, дробленые сучья, спрессованные в таблетки, похожие на игральные шашки. Выиграем ли? Конечно, хотелось бы попросить Боба пореже оглядываться, ведь все-таки едем через трудные места, нерегулируемые перекрестки, где надо глядеть в оба! Но — если страсть!.. Других лирических порывов, кроме любви к печке, не наблюдалось у нас. Даже когда проезжали родные его места, Боб разве что на минуту тормознул — справить нужду. От струек шел пар, лопухи с бордовым отливом, трепеща, что-то лопотали. Долина казалась пустой, строения любимого его хутора — безжизненными. Амазонки в вуалях не скакали к нам. Все, видно, в город подались, под руководящую длань Александра Невского. Горизонт окаймлял лес, сплошь уже черный, лишь кое-где взблескивали березки, как седые волоски. Вот мельница. Она уж развалилась. Быстро это у нас. Когда ехали в прошлый раз, она почти целой казалась… В промежутке целая грустная жизнь прошла.