Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки

У меня была книга о скульптурах Анны. Сначала я заинтересовалась музыкой, музыкой ее отца, потом узнала о ней, затем продолжала свои изыскания. — У меня много-много книг о Малере. Начиная со Шпехта, 1913 года. Я их, так сказать, коллекционирую. — Я заинтересовалась Анной Малер. Я состояла в обществе любителей Малера. Но была там всего два-три раза. Все дело в людях. Я сама себе казалась там неуместной. Так что членство у меня было, но я туда не ходила. А затем, думаю, в 84-м году… Они продолжали присылать мне приглашения, и вот пришло еще одно. Анна Малер выступит с рассказом о своей поездке в Китай. Тут я подумала: это что-то новое. Надо пойти. Я хотела с ней познакомиться и взяла с собой книгу о ее работах, чтобы она надписала. Так мы познакомились, и возникло чувство, что мы были знакомы всегда. Она взяла меня за руку и отвела к дивану, и мы сидели и разговаривали. Было так мило. Так мило. — От Китая она была в восторге. В большом, большом восторге, и она рассказывала мне, какие поразительные вещи создавали древние инженеры за тысячи лет до нас. Она была в восторге. Поэтому и поехала туда второй раз. Но пришлось быстро вернуться, потому что она заболела, а потом она сказала, чтобы я ей позвонила. Она будет рада видеть меня у себя. Я позвонила не сразу, не хотела быть навязчивой. И вот однажды зазвонил телефон, и: «Говорит Анна Малер с Олета-лейн», и вот так мы потом… — По-моему, в 84-м. Точно сказать не могу. Мне всегда было ужасно жалко, что я тут уже с 66-го, ас ней раньше не познакомилась. Боже мой. Нам было отпущено четыре года. — Она была изумительным человеком. — Во всех отношениях. — Я работаю в администрации UCLA. Я тут уже 21 год. — Мне нравится Калифорния. Да. Но чем чаще я теперь езжу в Вену, тем больше тоскую по родине. Если бы было можно, я вернулась бы в Вену. Или в Европу. Куда-нибудь. — Не знаю. Наверное, я старая и сумасшедшая, но мне хочется туда, где я родилась. Туда меня тянет все сильнее. — Думаю, она жила тут лишь из-за удобства. Не думаю, чтобы она любила Америку. Сказала однажды, если когда-нибудь не смогу больше делать скульптуры, так зато смогу тут же уехать в Европу. В Италию. В Сполето. Ей было удобно, что здесь сад. И двор, где она работала. Но думаю, к Америке ее ничто не привязывало. — Думаю, она любила путешествовать. И думаю, что Калифорнию она любила меньше всего на свете. Это причиняло мне боль. Ведь очень часто она бывала в отъезде. То на шесть, то на восемь месяцев уезжала в Италию. Или в Лондон. Она часто звонила. Время от времени. Мне-то хотелось, чтобы она никогда никуда не уезжала. Но думаю, что Калифорнию она любила меньше всего на свете. Она очень любила Лондон и Сполето. — Нет, не думаю, чтобы Вену. В Вене слишком много всего было. — Нет. Но я читала, что сломали все ее ранние работы. И в Лондоне тоже. Все уничтожено. Вот так. Она много в чем участвовала. Но подробностей я не знаю. Уверена, что Манон знает об этом больше меня. — У вас было впечатление, что Анна совсем не любила Калифорнию? — Манон: No. She was tired of being here. She was here a long time and she needed a change like always. Anna always needed a change. [84] Нет. Она устала здесь жить. Она жила здесь слишком долго, а ей, как всегда, нужды были перемены. Анне всегда были нужны перемены. — Кристина: Да, но я всегда чувствовала, что ей здесь нравится меньше всего, и меня это мучило. — Манон: No. That was not true. [85] Нет. Это было не так. — Кристина: Нет? Ну, это мое ощущение. — Манон: No. Like with all places she was really very happy.

America was fantastic in the beginning but then came all the разочарование again. Like the UCLA thing and then this thing and that thing. You know. Nothing happened in the work. You know it was just разочарование. [86] Нет. Так было со всеми местами, где она испытала настоящее счастье. Сначала Америка казалась фантастичеким местом, но затем вернулось прежнее разочарование. Как в случае с Калифорнийским университетом в Лос-Анджелесе, а потом и с тем, и с другим, и с третьим. Сама понимаешь. Работа не двигалась. Понимаешь, это было именно разочарование. — Кристина: Ей часто было тяжело. Замечательная башня. Ее «Башня масок». Даже за газоном не следили, не стригли. И нижние маски заросли травой. Она никогда, как говорится, не злилась. Нет. Но по тому, как она выражалась, можно было понять, насколько это ее оскорбляет. Она никогда не жаловалась. Она не из тех женщин, что жалуются. Никогда. — Она не была нытиком. — Итак, когда я познакомилась с Анной, она уже не могла много работать. С тех пор не создала ничего нового. Она только очень радовалась, что приезжали люди из Зальцбурга смотреть ее работы и сказали, что все там выставят. Тут она очень воодушевилась. — Ну, это были люди с Зальцбурге кого фестиваля. За несколько месяцев до фестиваля, искали, что бы выставить. — Все стояло у нее во дворе. У меня есть фотографии. Замечательные. — Пока я была в Вене, тут она… Тут ее, увы, не стало. В июне. За неделю до открытия выставки. Можно было предвидеть. — Нет. Нет-нет. Я никак не осмеливалась. Она никогда об этом не говорила. О своих скульптурах. А я никогда не решалась заговорить. Не хотела ей надоедать, так сказать. Думала, раз она об этом не говорит… Меня всегда все восхищало. — Манон: О своем ваянии она говорила с очень немногими. — Кристина: Я всегда думала, стоит мне заговорить, так она сразу решит, что я — глупая гусыня. Что я понимаю! Поэтому я никогда ни о чем не спрашивала. У меня же нет специального образования. Просто я люблю искусство. Я дилетантка. — И вот что меня страшно задевало. В тот первый вечер, когда мы познакомились, там собралось в небольшом домике 60, не то 70 человек. И все пришли с книгами, чтобы она подписала их. Но — с книгами об ее отце. Я была единственная с книгой о ней. И она все повторяла: «Да что же мне здесь писать. Это же отец. Меня это не касается. Я не могу». И это пришлось повторять каждому. Я думаю, она рассердилась и обиделась. Такая бестактность. Лучше бы они подходили за автографом с чистыми листками. Наверное, ее всегда оскорбляло, что люди просто переносят на нее известность отца и не признают, что она — сама художник. Именно она. Но об этом во всех книгах написано. Это не новость. — Манон: The sad thing is that the majority of people did not know that she was a sculptress. [87] Самое обидное, большинство и не знало, что она — скульптор. — Кристина: Да. Может быть. Люди могли этого не знать. — Мне кажется, она всегда называла ее «мами». Но не думаю, что она ее… Нет, она ее не не любила. Но ей пришлось много страдать из-за матери. У нее была невеселая юность. Не бедная. Но обделенная чувствами. Вполне можно себе представить, что все написанное об Альме — правда. — Этот, ну как его… Этот Элиас Канетти, у него же об этом написано. Очень хорошо представляю себе женщину, которую он изображает. — Думаю, ее очень мало кто любил. Думаю, ей просто льстили. Поскольку знали, какая она влиятельная. Но в остальном, думаю, ее никто не любил. — Для Анны? Да, она была очень самостоятельной. Всегда хотела свободы. У нее был дар счастья. И… Ей физически, реально было что-то около 80-ти. Но душой она была молода. Молодая женщина. И никогда не говорила о болезни. Никогда не жаловалась. Видно было, когда начинались боли. Она всего раз сказала, у меня тут болит. Никогда не вела себя как другие старики. Сильный характер. — Мы пили чай. Иногда ездили вместе за покупками. Я возила ее на рынок. Это всегда было замечательно. Или же мы ходили в «Баллок». Это большой универмаг. Помню, в последний раз мы пошли в тот «Баллок», что в Уилтшире. Там она купила себе для Зальцбурга шляпку-чалму. Волосы у нее были уже не очень густые, а хотелось хорошо выглядеть. И вот она купила две. Черную и еще какую-то. Обе красивые. Тогда мы в последний раз ездили вместе. Каждый раз, как я захожу туда… Она так надеялась на Зальцбург. Так ждала. — Анна была очень умной. Она знала, что это — не то, о чем она мечтала. Но определенно очень радовалась выставке. Думаю, Анна считала, хоть и была не права, что затеяла все напрасно. Что никогда ей не добиться признания. Это, верно, очень ей было обидно. — Зальцбург упоминался только по причине выставки. Она никогда не говорила много об Австрии. — Об «аншлюсе» и всех этих преступлениях. Не любила об этом. — Манон: Она… did not forgive them. Salzburg was because of the anniversary and they invited her. And for trying to get some recognition of course in the fatherland, you know, was still some hope. [88] …не простила их. А Зальцбург — только из-за юбилея, и еще потому, что ее пригласили. И еще, понимаете, оставалась надежда попытаться получить хоть какое-то признание на родине. — Манон: It did not bother her that she was chosen as an exile. She did not feel like a Viennese. She did not think of her as Austrian. She was а… космополитка. [89] Ей было берзралично, что ее пригласили как изгнанницу. Она не чувствовала себя уроженкой Вены. Она не считала себя австрийкой. Она была… — Кристина: Co мной она всегда говорила по-немецки. Я-то чувствовала, как ей хочется говорить по-английски. А она говорила по-немецки. Мне нравилось говорить с ней по-немецки. Но потом я заметила, что ей больше хотелось по-английски. — Она же не забыла немецкого. Она изумительно говорила по-немецки. — Манон: When I talked to Anna about a biography after her death I said after you die I am going to tell them all this and the said: «Oh go. Nabody should write a sentence about me». [90] Однажды я заговорила с Анной о том, что надо будет написать ее биографию и что после ее смерти я этим займусь, она же ответила: «Брось. Нечего обо мне писать». Она действительно была против, но потом я подумала, если это ей как-то поможет, если она станет чуть-чуть более известной и о ней будут больше знать, — тогда о'кей. Только чтобы ее имя стало известным. Чтобы знали, что она не просто дочка. Понимаешь? — Кристина: What could one say bad about Anna. She was a copletely honest person. She said what she thought. Без лести. Straight. [91] Что плохого можно было бы сказать об Анне? Она была честнейшим человеком. Говорила что думала… Напрямик. — Когда я в первый раз рассказала ей, что я — вдова, что мой муж умер, она спросила, а сколько же лет ты была замужем? Я сказала — 25. «О, это более чем достаточно». И она так и считала. Честно. — Она не имела в виду ничего дурного. Прозвучало очень естественно. Не обидно. Не задевало. Примерно как: «Ах ты, бедняжка. Ты была 25 лет в неволе. Теперь ты снова свободна». Потому что она не хотела жить в неволе. — Я не обиделась. Если бы кто другой так сказал, тогда — да. Но не Анна. — Манон: Two years before she died, she said, I never should have married. [92] За два года до смерти она сказала, что ей вообще не следовало выходить замуж. — Кристина: А когда этот Альбрехт переехал в свой дом, она уехала в Лондон. Я ей туда позвонила, и мы поговорили. «Я никогда не была еще так счастлива. Я — самый счастливый человек в мире. Я свободна». Потом она сломала ногу. «Я так счастлива». Как маленькая девочка. У меня до сих пор сохранилась запись, потому что я записала разговор на магнитофон. Она была так рада, что опять свободна. — До того, как сломала ногу. И бедро. А потом все и началось. Все пошло вкривь и вкось. — Мне так понравились ее слова. Прямо как девочка. «Я никогда не была еще так счастлива», — сказала она. — О ее разводах я тоже никогда не спрашивала. Вот. — Манон: Divorce never bothered her. She always left. [93] Разводы ее никогда не беспокоили. Если ей было нужно — она уходила. — Кристина: It was always her that left. [94] И всегда уходила она. — Манон: She left. [95] Да, уходила она. — Кристина: She always took the decision so it never happened to her. [96] Решение всегда принимала она, поэтому ее никогда не бросали. — Манон: Nobody left her. [97] Ее никто не бросал. — Кристина: She made it happen. [98] Она бросала. — Фистулари ей изменял. — Манон: You could have stayed. It could have been o.k. She left. She crossed the ocean. She did not go around the corner on this. She really left. [99] Можно было и остаться. Можно было простить. А она ушла. Пересекла океан. Она не делала обманных движений, ушла по-настоящему. — Кристина: She had her daughter with her and she waited for the entry visa for the USA. [100] Они с дочкой ждали въездной визы в США. — Манон: No. No. She came first to America. Here. And then she had to go out of the country and she had to wait there for three months. But that was to get back into America. But you had to do this. You had to go out of the country in order to immigrate legally. [101] Нет. Нет. Сперва она приехала в Америку. Сюда. Но потом ей пришлось покинуть страну и ждать три месяца. Чтобы вернуться в Америку. Но это было необходимо. Нужно было покинуть страну, чтобы затем иммигрировать на законных основаниях. — Кристина: That was the time in Montreal. She waited at tables. And she made little sculptures. [102] Она тогда жила в Монреале. Она работала официанткой. Идела-ла маленькие скульптурки. — Манон: Yes. She had Alma with her. Alma and Marina. Both her daughters. It was the only time Alma was with her mother. [103] Да. С ней была Альма. Альма и Марина. Обе ее дочери. Альма только тогда и жила с матерью. — Кристина: I thought only Marina was with her in Canada. [104] А я думала, что в Канаде с ней была только Марина. — Манон: No. Alma was with her. Anna worked in a drugstore behind a counter as a waitress. Anna did. And her mother sat in Beverly Hills with her checks that were not even cashed. And then somebody said, Anna is a waitress in Montreal, she said, don't be ridiculous. [105] Нет. Альма была с ней. Анна работала официанткой, стояла за аптечным прилавком. Так и было. А ее мать сидела в Беверли-Хиллз со всеми своими чеками, которые даже не были обналичены. А когда ей сказали, что Анна — официантка в Монреале, она ответила: не смешите меня. — Кристина: So she knew. [106] Так она знала. — Манон: She did not want to accept it or she really did not care. But with Anna who knows. I don't care. [107] Просто не хотела верить, или ей было и в самом деле безразлично. Хотя с Анной — кто знает… По мне так — все равно. — Кристина: Альма тоже не была тогда так уж молода, к тому же — выпивала. Кто знает, что она принимала за действительность. Но и когда она была моложе, она уже была плохой матерью. — Анна мало говорила о детях. Иногда-о Марине. Об Альме не упоминала никогда. Никогда. В моем присутствии. — У меня двое детей. Я никогда не говорю о них. Не потому, что я — плохая мать, просто у нас нет ничего общего. Мы редко видимся. Созваниваемся. Им 32 и 34 года. Я никогда не рассказываю о своих детях. Есть люди, которых это удивляет. «О! У вас есть дети!» Не потому, что я их не люблю. Но они — не часть моей жизни. Потому, что мы совсем разные. Они — настоящие американцы. — Внуки? Когда я вижу, как их воспитывают… Тогда думаю, лучше бы их вовсе не было. — Но мне все равно. Моей дочери — 32. Когда она была маленькой, она очень любила детей. И я удивляюсь, когда она говорит: пока у меня нет денег, детей лучше не надо. — Ну, если у нее кто-нибудь родится. Но я этого не жду. — Я понимаю, что не все думают как я. Я не из тех, кто вечно толкует о детях.