Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 6, 2003

Если нам и дано успокоиться —
сами знаете, где и когда.
«Перемелется». «Хочется-колется».
«Постарайся». «Не стоит труда».
В измерении, где одинакова
речь борца и бездомного, где
стынет время хромого Иакова,
растворяясь в небесной воде,
еще плещется зыбкая истина,
только приступ сердечный настиг
чайку в небе… La bella и triste.
На океан, на цикаду в горсти
месяц льет беспилотный, опаловый
свет, такой же густой, как вчера.
Сколько этот орех ни раскалывай —
не отыщешь, не схватишь ядра…
И шумят под луною развалины,
пахнет маслом сандаловым, в дар
принесенным. «Как ты опечалена». —
«А чего ты еще ожидал?» —
«Ничего». Мне и впрямь одиноко,
как бывает в бесплодном труде
не пророку — потомку пророка,
не планете — замерзшей звезде…

Прижми чужую хризантему
к груди, укутай в шарф, взгляни
в метель. Младенческому телу
небес так холодно. Одни
прохожие с рыбацкой сетью
в руках рыдают на ходу,
иные буйствуют, а третьи,
скользнув по облачному льду,
уже ушли в края иные,
в детдом, готовящийся нам,
где тускло светятся дверные
проемы, где по временам
минувшим тосковать не принято —
и высмеют, и в ПТУ
не пустят. Что ты, милый. И не то
еще случается. Ау,
мой соотечественник вьюжный.
Как хрупок стебель у цветка
единственного. День недужный
сворачивается — а пока
ступай — никто тебя не тронет,
лишь бесы юные поют, —
должно быть, Господа хоронят,
Адама в рабство отдают…

Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой.
Постепенно становится взгляд изменника медленней и блудливей.
Сократи (и без того скудную) речь до пределов дыхания полевой
мыши, навзничь лежащей в заиндевелой дачной крапиве,
и подбей итоги, поскуливая, и вышли
(только не имейлом, но авиа-почтой, в длинном конверте
с полосатым бордюром, надписанным от руки)
безнадежно просроченный налог Всевышнему,
равный, как в Скандинавии, ста процентам прибыли,
и подумай, сколь необязательны и легки
январские облака, честно несущие в девственном чреве
жаркий снежок забвения, утоленья похмельной жажды,
мягкого сна от полудня и до полуночи, а после — отправь весточку Еве
(впрочем, лучше — Лилит или Юдифи), попросив об ответе
на адрес сырой лужайки, бедного словаря, творительного падежа —
выложи душу, только не в рифму и уж тем более не говорком
забытых Богом степных городков,
где твердая тень его давно уже не показывалась —
ни в церкви, ни на вокзале, ни во сне местной юродивой.
И не оправдывайся, принеся лживую клятву перед кормилом
Одиссея, — не тебя одного с повязкою на глазах в родниковую ночь увели,
где, пузырясь, еще пульсирует время по утомленным могилам
спекшейся и непрозрачной, немилостивой земли.

Когда кажется слишком жесткой кровать,
и будильник сломался, или вдруг наручные начали отставать
(а раньше всегда спешили), и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,
а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки
(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!)
жалкое прошлое — бей тревогу.
Все это значит, что ты постарел,
что, выражаясь строго, виноват (и не в силах уснуть) перед Богом —
Бог с ним, но и перед самим собой, — и пора навостряться в путь,
в который никто не верит. Все это значит, что мир обогнал
тебя, что в озябшей сухой ладони не аммонал,
а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел
тронет тебя за плечо в мартовской тишине ночной,
чтобы в восторге беспричинном взглянуть за окно,
где привкус лимонной корки в морозном небе, арабская вязь
и планеты бессонные, сторожевые
проповедуют липам и тополям, смеясь,
искусство жизни впервые.
А еще это значит, что циферблат —
не лицо, а лишь круг — ну о чем ты подумал? — ада.
И, на стрелки уставясь, переводя их назад,
ни о чем его не проси. Не надо.

Черно-белое, сизое, алое,
незаконное, злое, загробное,
нелюбимое и небывалое,
неживое, но жизнеподобное —
вероятней всего, не последнее,
не мужское, не женское — среднее,
не блаженство — но вряд ли несчастие,
и коварное, и восхитительное
прилагательное (не причастие
и тем более не существительное) —
приближается, буйствует, кается,
держит кости в кармане горелые,
и когда не поет — заикается,
подбирая слова устарелые, —
а навстречу ему безвозмездное,
исчезающее, непреложное,
пусть беззвездное — но повсеместное,
и безденежное, и безнадежное.
Что, монашек, глядишь с недоверием?
Видно, заживо, намертво, начисто
надышался ворованным гелием —
вот и кашляешь вместо акафиста,
дожидаешься золота с голодом,
долота, волнореза железного —
не знаком с астероидным холодом
или вспышкой костра бесполезного.

То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая, предчувствуя землю эту,
я — чего лукавить! — хотел бы еще пожить, пошуметь, погулять по свету,
потому-то дождливыми вечерами, настоя зверобоя приняв, как водится,
с неиссякшей жадной надеждою к утомленной просьбами Богородице
обращаюсь прискорбно — виноват, дескать, прости-помилуй, и все такое.
Подари мне, заюшка, сколько можешь воли, а захлебнусь — немножко покоя.
Хорошо перед сном, смеясь, полистать Чернышевского или Шишкова,
разогнать облака, обнажить небосвод, переосмыслить лик его окаянный.
Распустивши светлые волосы, поднимись, пречистая дева, со дна морского,
чтобы грешника отпоить небогатой смесью пустырника с валерьяной.
Хороша дотошная наша жизнь, средоточие виноватой любви, непокорности и позора,
лишь бы только не шил мне мокрого дела беспощадный начальник хора.