Анджела Картер - Алиса в Праге

При звуке ее голоса, который был чист как зеркало, все в странной комнате затряслось и задрожало и на мгновение показалось словно нарисованным на дымке в воздухе, как театральный эффект, который мог бы исчезнуть, если на него направить яркий луч. Доктор Ди задумчиво поглаживал свою бороду. Он мог дать решения на многие задачи, или же знал, где их искать. Он вышел и мельком увидел падающую звезду, — разве кусочек ее не лежал рядом с чучелом дронта? Оплодотворить вызывающе фаллическую мандрагору с ее мужеподобностью — таково задание, на выполнение которого, как он размышлял, мог оказаться способным ненасытный эрцгерцог, интересующийся эротической эзотерикой. А решение двух других непредсказуемых задач, поставленных поэтом, было доступно, конечно же, благодаря посредничеству ангелов, если только человек достаточно долго занимался магией.

Он истинно верил, что нет ничего непостижимого. Что и делает его современным.

Но на задачу ребенка он не может придумать никакого решения.

Келли, вынужденный вопреки своей натуре допустить присутствие иного мира, который разрушил бы его уверенность в обмане, погрузился в самоанализ и даже ее не услышал.

Как бы там ни было, волшебство, существующее в этом мире как противоположности мирам, которые могут быть созданы из словарей, становится реальным лишь тогда, когда оно поддельное, а сам доктор Ди, будучи в университете членом Кембриджской Рампы — пока его борода не стала белой и длинной — руководил в Тринити-Колледже постановкой Аристофанова "Мира", в которой он отправил помощника бакалейщика прямо на небеса, обремененного своей корзиной, словно чтобы доставить товар, на спине гигантского жука.

Архит сделал из дерева летающего голубя. В Нюрнберге, согласно Ботеру, мастер сконструировал и орла, и муху, и к всеобщему удивлению пустил их порхать по своей лаборатории. В старые времена статуи, которые построил Дедал, поднимали руки и двигали ногами благодаря действию грузиков и перемещающихся шариков ртути. Альберт, Великий Мудрец, отлил из латуни голову, которая говорила.

Живые они или нет, те существа, что, дергаясь и содрогаясь, вступают в такое подобие жизни? Верят ли сами создания, что они люди? И если верят, то каким образом они смогли — благодаря лишь силе своей веры — стать такими?

(В Праге, городе Голема, изваяние может оживать.)

Доктор много размышляет над этими вещами и думает, что ребенок у него на колене, лепечущий про обитателей иного мира, — должно быть, маленький робот, выскочивший Бог знает откуда.

А тем временем дверь с надписью "Запрещено" снова открывается.

Оно вошло.

Оно вкатилось на маленьких колесиках — шатающийся, ковыляющий, кренящийся прогресс, заводной земной галеон, высокий как мачта, продвигающийся величественным, хотя и неустойчивым шагом, качаясь и кивая и сбрасывая на ходу незначительные фрагменты своей поверхности, свою шуршащую листву, застрявший теперь и опасно раскачивающийся у щели в каменном полу, с которой не могут справиться его колесики, направленные теперь куда попало, почти неконтролируемые, вихляющие, щелкающие, жужжащие, — электрический джаггернаут, очевидно, вот-вот выйдет из строя; это был трудный день.

Но, хотя оно и казалось эксцентрично самоходным, миланец Арчимбольдо толкал его, подбирая по ходу падающие частички, тщетно стараясь предотвратить его разрушение, толкая его, пихая его, поднимая его время от времени целиком и неся. Он был весь измазан его выделениями и предвкушал хороший душ, как только оно вернется в странную комнату, из которой вышло. Там доктор и его ассистент разберут его на части до следующего раза.

Эта штука перед нами, хотя она есть, была и всегда будет мертвой, была оживлена и будет оживлена снова, но в то время — нет, в это, — после одного заключительного толчка, она встала как вкопанная — колеса остановились, завод кончился, — издав один последний, грубый, механический вздох.

Упал сосок. Доктор поднял его и предложил ребенку. Еще одна клубника! Она покачала головой.

Размер и рельефность вторичных половых признаков показывают, что это творение, как и ребенок, женского рода. Она живет в чаше для фруктов, где доктор нашел первую клубнику. Когда эрцгерцог хочет ее, Арчимбольдо, который ее сконструировал, снова собирает ее воедино, располагая фрукты, из которых она состоит, на плетеной раме, всегда немного иначе по сравнению с последним разом, в соответствии с тем, что может дать теплица. Сегодня ее волосы состоят в основном из мускатного винограда, ее нос — груша, глаза — лесные орехи, щеки — красновато-коричневые яблоки, слегка сморщенные, правда, — да какая разница! Эрцгерцог имеет склонность к старым женщинам. Когда художник ее приготовил, она напоминала шляпу на колесах Кармен Миранды, но ее звали "Лето".

Но теперь, какой ужас! Волосы помяты, нос расплющен, грудь раздавлена, живот выжат. Ребенок наблюдает за этим видением с величайшим интересом. Она снова заговорила. Она спросила с серьезным видом:

— Если 75 процентов лишились глаза, 70 — уха, 80 — руки и 85 — ноги: чему, в конечном итоге, равна наименьшая часть людей, лишившихся одновременно глаза, уха, руки и ноги? [2] Десять

И снова она их озадачила. Они поразмыслили — все трое — и наконец медленно покачали головами. Словно вопрос ребенка был последней каплей, "Лето" распадалось теперь на составляющие — оседало, оползало, выливалось из своей рамы в чашу для фруктов, тем временем как осыпающиеся фрукты — некоторые почти целые — падали на тростник вокруг нее. Миланец с мукой на лице наблюдал за тем, как распадается на части его композиция.

Не то чтобы эрцгерцогу нравилось представлять это чудовищное существо живым, ибо ничто бесчеловечное ему не чуждо; скорее ему все равно, жива она или нет, и все, что он хочет, это погрузить свой член в ее поддельную странность, как он делает это, возможно, воображая себя фруктовым садом, и эти объятия, это погружение в сочную плоть, которая, как мы знаем, вовсе не плоть, которая, если хотите, живая метафора — "Джифа", — поясняет Арчимбольдо, показывая отверстие, — это единение с истинной плотью лета сделает плодородным его холодное королевство, снежную страну за окном, где каркающий ворон без конца сетует на суровую погоду.

— Причина становится врагом, который удерживает нас от столь многих возможностей удовольствия, — сказал Фрейд.

Однажды, когда рыба в реке замерзнет, в холодный лунный полдень эрцгерцог придет к доктору Ди — его безумные глаза, похожие один на ежевику, другой на вишню — и скажет: преврати меня в праздник урожая!

Так он и сделал; но погода не улучшилась.

Голодный, Келли с отсутствующим видом поедал упавший персик — настолько потерянный в мыслях, что не заметил даже багровую вмятину, — а маленький котенок играл в крокет хлоритовым сланцем, в то время как доктор Ди, охваченный воспоминаниями о своем английском ребенке давным-давно и далеко-далеко, поглаживал соломенные волосы девочки.