Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению

Октябрь прихватил с собой позлащенные сусальным солнцем дни. Утро и вечер впадали друг в друга, наслаивались, совмещались своими одинаковыми, отчетливо наведенными фокусами: прозрачная выдержка воздуха — и кадр прошедшего дня проявлялся с застенчивой последовательностью теней, зернистостью сурово отдаленного неба, словно выточенной из хрустального звона, последней нежной прелестью поздних цветов в саду… Я узнал, что Тоня вышла замуж за Пятакова, но это известие прошло надо мной как одинокое заблудившееся облачко. Я старался думать о новой жизни, которая ожидала меня в Алешинске; я и детство распрощались с вежливыми полупоклонами; я и моя первая любовь уже были рассечены, как сиамские близнецы, и могли существовать по отдельности, и даже если в памяти, как Дюймовочка из цветка, возникало девичье лицо, освещенное вечерним светом глаз, я с напускным, но приятным для себя безразличием говорил: «Ну и что?»

Один раз мне все-таки довелось увидеть Тоню. Она пришла к нам за подсолнечным маслом. Сделав равнодушное лицо, я вышел в сени.

Она изменилась, резко подурнела: на обтянутых бледно-розовой кожей щеках высыпали угри с белыми жирными головками, волосы посеклись, поредели, на лбу, в самой середине, выплыл темный неправильной формы пигментный островок… И совсем меня сразили старенькие обвисшие чулки на ее ногах, еще больше истончившихся.

— Тебя можно поздравить, — без вопросительного знака сказала она.

Я приподнял слегка правое плечо: мол, о чем разговор, так и должно было быть, но вышел этот жест у меня параллельно с появлением на лице кривой неуверенной улыбки («Что с тобой, Тоня?» — спросил сам себя), и я проговорил:

— А ты в этом году так никуда и не поступала?

— Ты же слышал: я вышла замуж, — сказала Тоня, наблюдая, как бабушка через воронку переливает подсолнечное масло в ее бутылку. — Хватит, баба, больше не надо.

— Да, конечно, — спохватился я. — Так что и тебя можно поздравить?

— Спасибо, — с серьезным видом поблагодарила Тоня. — Скоро уезжаешь?

— Послезавтра. А ты что, вообще теперь никуда не подашь документы?

— Посмотрим. Как получится, — Тоня подошла к двери, запахнула старую болоньевую куртку. — Ну счастливо. Кого из наших увидишь, передавай привет.

Я вышел вслед за ней на крыльцо; хлопнула калитка — ее фигурка уплывала от меня в дальнозоркую перспективу безжизненно-желтого чистого осеннего вечера. Родился свет в окнах наших соседей — стариков Марусиных. Как большая медуза, поплыла в этом море голова деда Матвея: седая клочковатая борода оставила для обозрения лишь нос-бугор да заплывшие осоловелые глаза. Я вспомнил, как в то НАШЕ лето мы с Тоней поздним вечером залезли к ним в сад за китайскими яблоками — маленькими, пресно-сладкими, — больше в деревне ни у кого такого сорта не было. Мы думали, что они спят без задних ног, но бабка Матрена ухитрилась нас как-то разглядеть в беззвездную ночь. Она, как разведчица, незаметно выползла на двор и заголосила на весь порядок, толком не опознав воришек:

— А, босяки, я вам головы-то поотшибаю! А, где у меня ружьицо-то? Матвеюшка, где ружьицо-то?

Мы знали, что у Марусиных и в помине нет никакого «ружьица», но суетливо шарахнули через гнилую ограду, хрустнуло — и я шмякнулся на землю, рукой попав в бутылочные осколки… Тоня выковыривала их у меня булавкой, я то и дело целовал ее в ровный пробор склоненной над моей рукой головы, а она нарочно сердилась и говорила, что и так ничего не видно, а тут я еще мешаю ей дурацкими шуточками…

Было это или не было? Время рядом, струится антарктическим ветром воспоминаний, густеет иногда, спрессовывается в живую страстную соперницу сегодняшних минут — безразличных ко мне и уносящих в будущее или прошлое уже погасший хлопок калитки, блеклое постукивание каблуков Тони, ее коричневую куртку, уже почерневшую вдалеке, — как нам разобраться во всем этом, кому отдать предпочтение: выразительной яркости прошлого или ледяной печали настоящего?

Я вернулся в дом, к тусклому экрану телевизора, в дом, где столько лет жил счастливо, в дом, где прожила отведенное ей судьбой время моя любовь к этой худенькой девочке, чью жизнь уже оторвало от меня и уносит, как маленький островок, в бескрайнее море жизни.

Я приехал в Алешинск туманным колючим утром. На квартире никого не застал. Алексей запаздывал, а Василек, как я понял, обследовав наш шкаф, укатил в отпуск.

Разбирая свои вещи, я подумал о том, что вот все мы трое, здесь живущих, родились и детство провели в деревне, а теперь переселились в город и уже обвыклись. Так уж, наверное, устроен человек, что привыкает ко всему, может корни где угодно пустить… Почему мы не остаемся там, где родились, где учились, впервые влюбились? Не только из-за новых впечатлений, а существует вне нас какая-то неодолимая сила, которая влечет, бросает в жизнь, как бросают ребенка в воду, чтобы он быстрее научился плавать… Вот я. Люблю свои родные пенаты, мало куда выезжал. И перед отъездом в Алешинск мне чудилось, что я попаду в шторм и вернусь домой истерзанным, полуживым. Так нет, как выразился бы Василек, мы на попутном ветре, и вроде небо чисто и штормов не предвидится. И уже родной дом не кажется обетованной землей… Да, в жизни происходит всякое, иной раз трудно понять тот или иной зигзаг судьбы. Мучило меня раньше: почему Тоня предпочла мне Пятакова, чем он лучше меня, чем привлек, поразил, очаровал какими-такими достоинствами? Когда мы любим или нас любят — вопросов таких не существует. Но вот мы оставлены, и начинается: а почему? а отчего? а по какой причине? Черт побери, я не хвастаюсь, но ведь Пятак как человек… ну значительно грубее, хам с девчонками, лежебока, для него весь смысл в жизни в том, что день прошел, и слава богу… За что можно его любить?

Ладно, сказал я себе примирительно, все эти размышления теперь ни к чему.

Прошло четыре дня. Занятия шли полным ходом, а Алексей продолжал филонить, вечерами одному было как-то не по себе, вспоминался Собакевич, его слепое лицо…

На лекциях я обычно сидел вместе с Петей Гориным, аккуратным беловолосым крупноглазым, он оказался чуть ли не земляком, из соседней области. И только раз — рядом с Башкирцевой. Вышло случайно: опоздал и сел на первое свободное место у входа. А когда поднял голову — косо падала рядом волна Катиных волос, из которых вынырнул хрустальный кораблик глаза и снова исчез.

Лекции по истории КПСС читала нам Татьяна Ильинична Бадеева, молодая женщина с как бы смущенными глазами, тонкими, абстрактно обозначенными губами; подпаленные рыжинкой волосы стекали на хрупкие плечи. Ребята уже острили по поводу ее чрезмерной учтивости со всеми без исключения, а девушкам она нравилась…