Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению

Гуляет ветер в нашем дворе. Голо, пусто, ни одного кустика. Недалеко от меня старый мячик пацаньё гоняет. Не хочется лишний раз на «неприятность нарываться», а то бы стрельнул вон у того толстомордика из десятого дома рублик-другой, у него денежки всегда водятся, родители его прямо обожают… Но склочные, до ужаса. Лучше с ними не связываться. А рублик нужен — кончились сигареточки…

Витька Шныров — Косырь по-нашему — вышел бы, что ли. Вообще-то он шестерка, перед Жабой на задних лапках танцует, но хоть поговорить бы с кем — до того голова замерзла. Ни за что не постригся бы, если б не глаза матери. Не могу и секунды в них смотреть. А взглянешь — и кто-то колючей проволокой сердце начинает скручивать и задыхаешься от жалости… Раз не выдержал — забился в кладовку и ревел, как полоумный. Ее ведь везти на юг надо, а отец все деньги пропивает. Дождется он, гад!

А странно: поплакал тогда и так легко стало, отпустило, проволока порвалась как будто. Хорошо девчонкам: выплакалась, и тоска пропала.

Хотя вот наша Маня, наверное, и плакать-то не умеет. Кому хошь голову отвернет — и хоть бы хны. Под стать Жабе. А красивая — закачаешься. А целуется как! Раз Жабы не было, а она под сильным «газом» была и ко мне начала липнуть. Я, честно говоря, струхнул, ведь если Жаба узнает… от него всякого можно ожидать. Но Маня все-таки затащила меня в подъезд… Я чуть не скис, целовались уж очень здорово. Но потом все-таки дал деру, до того не дошло…

И на другой день так и ждал, что Жаба меня ущемит.

Обычно, если он хотел кого-то из своих «поучить», — цыркнет так небрежно слюной тому под ноги, а Костыли (два брата: Колька и Саня Коростылевы) потом отвалят тебе по первое число, а ты и слова поперек вякнуть не смей… Но в тот раз обошлось.

А вообще-то «вертелка» у нас ничего. Жить можно., А без ребятни — тоска зеленая…

Так никуда я и не пошел, два часа шлялся, как неприкаянный, по двору, пугая прохожих своим независимым видом, а ровно в три был у качелей.

Не знаю, зачем и кому понадобилось здесь, на пустыре, делать игровую площадку. Все заржавело, высоко поднималась сорная трава, свистел ветер в пустых железных трубах, предназначенных неизвестно для чего, да терпко пахло полынью, маленьким серебристым лесочком поднявшейся на небольшом холмике.

Работали еще качели, сделанные, наверное, на века. Мы их любили, раскачивались в «лодке», продырявленной в нескольких местах — это Жаба иногда пробовал свой самопал…

Сейчас я уже застал тут Костылей, Пузана и Зонтика.

— Ну, мужики, сегодня сеча будет! — заявил младший Костыль, его неприметные глазки ушли в щелки на рыхлом лице. — Жаба сказал: идем лупить «десятников»!

— Во скоко? — спросил Зонтик — Сашка Бажов, худой, как дистрофик, но верткий в драке, как угорь.

— Во скоко… — передразнил Костыль. — Как стемнеет, и Жаба подойдет. И наши. Ну, пока в «свару» перебросимся?

Я не любил играть в карты. Мне никогда не везло в них. Я забрался в «лодку» и стал медленно раскачиваться. С каждым разом все сильнее и сильнее, все выше и выше! Холодный упорный ветер сопротивлялся мне, толкал меня в грудь, хлестал по щекам, глодал мою голую голову — но я, закрыв глаза от удовольствия, взлетал все выше, поднимался над землей, парил в воздухе, отчаянно летел куда-то со страхом и трепетом, и мне казалось, что я уже навек покинул землю, ребят и буду вечно летать так, никогда не вернусь…

И с сожалением мне пришлось через некоторое время остановиться, вернее, меня остановили, потому что пришел Жаба.

Низенький ростом, но широкий в кости, с угрюмым, как бы треугольным лицом, Димка Жабин был старше нас, сильнее всех, в драки лез лихо, «махался» на заглядение, не каждый к нему подкатится…

— Тусовка будет жесткой, — говорил он, стоя в центре круга. — Все «отоварились»?

Я нащупал в кармане кастет. Мне подарил его один из Костылей, потому что до этого у меня был железный пруток от арматуры, но я его посеял.

Вскоре подвалило еще несколько наших. Как-то сразу синей тенью упали сумерки. Мы, правда, еще выждали несколько часов, потом «снялись с места».

«Десятники» гуртовались, как нам было известно, в небольшом полувыкорчеванном саду, за своей школой. Половина сада была уничтожена, потом сюда навезли бетонных плит, свалили их в беспорядке и большом количестве и получилось нечто вроде катакомб. Конечно, туда мы и соваться не стали, а начали выуживать «десятников» наверх.

Появились они перед нами скоро, высыпав из разных щелей, как тараканы. Было их, как и нас, человек пятнадцать, а может, чуточку поменьше.

— Ну, чего, чего? — Жаба шел к ним осторожным торопким шагом, то и дело сплевывая себе под ноги, чуть сзади двигались мы. — Испугались, сучки хворостатые? Ну, сявки, кто из вас с Жабой схлестнется?

Началось как-то сразу, я даже не успел заметить, кто первым сцепился. Мы старались держаться гуртом, но все тут же смешалось.

На меня кинулся верзила с взлохмаченными патлами.

Я успеваю заметить, что он без железки, и отбиваюсь левой рукой. Но руки у него, как у спрута, длинные, извилистые, гибкие. Я задыхаюсь в них. Еле-еле ухитряюсь вытащить кастет и бью ему в ухо.

Он что-то мычит, и руки его слабеют. Я изворачиваюсь, выскальзываю и напоследок четко мечу его ногой в живот.

Он сламывается и падает передо мной на колени. По лицу течет кровь — во мне разливается жуткий холодок.

Я отпрыгиваю в сторону, чтобы вмазать еще кому-нибудь, но тут кто-то лепит мне по затылку — боль вспыхивает во мне, я отлетаю в сторону, сердце вздрагивает: я лежу на спине и ничего не вижу, но тут же инстинктивно вскакиваю. Что-то теплое течет мне за шиворот, меня шатает, но сознание проясняется: я смутно вижу группы дерущихся, пролетает рядом Костыль-старший, рот раздернут в крике…

Я налетаю на кого-то в вихре злобы и ненависти, в руке уверенная легкая тяжесть кастета… Кто-то валится мне под ноги, я падаю через него, снова вскакиваю — тут меня сбивают, я что-то ору, снова хочу подняться — и ледяная точка ужаса возникает во мне — я ничего не вижу.

Слышу крик: «Деру! Милиция!» Я делаю деревянные шаги вперед, стараюсь бежать в сторону сада, но это не легко; я вижу опять все смутно, размывчато; страшно болит в затылке, но я все-таки рвусь вперед, опять спотыкаюсь о кого-то и падаю…

Тут же стараюсь подняться — и все во мне останавливается: на меня смотрит знакомое лицо — Бобик. Он улыбается: рот открыт, глаза распахнуты.

— Бобик, а Бобик… — шепчу почему-то я, машинально убирая руки с его груди. Они у меня липкие, я вытираю их о куртку.

Я все шепчу и шепчу, зову его и зову, уже не имея никаких сил подняться. Но Бобик молчит и по-прежнему насмехается надо мной.

И тут до меня доходит. В один миг что-то навсегда ломается, разрушается во мне, рвется безостановочно наружу; я плачу, как маленький, как ребенок, как неразумное дитя, брошенное всеми и никому не нужное, я плачу, плачу и тупо отворачиваюсь от слепящего, бьющего прямо в глаза света…