Леонид Сергеев - Летние сумерки

— Не совсем так, — Евгений качнул головой.

— …А мы расписались в результате случайности, внезапной вспышки с моей стороны и с долей симпатии с ее. Мне было двадцать два года, ей — двадцать. Она работала модельершей, я учился в консерватории… Я ничего не смыслил в одеждах, она — в музыке… Наши отношения отличала какая-то скомканность: обрывочные разговоры, поспешные встречи… Сейчас смешно вспоминать, как мы пытались понять друг друга. Ничего из этого не получилось. Мы жили в разных мирах. Да и во всем другом у нас была, как сейчас говорят, несовместимость… Иметь ребенка она не захотела. Как-то само собой мы все больше отдалялись друг от друга, потом появилось раздражение, оба искали повод поссориться. Все это было давно, и я уже смутно помню… Сыграли свою роль и условия, быт. Знаете, хорошо жить в трехкомнатной квартире, не стоять друг у друга перед глазами, а мы жили в одной комнате.

— Ужасно! — Евгений понимающе кивнул.

— …В конце концов мы возненавидели друг друга, — продолжал Алексей. — После развода я не мог слышать ее имя, зато ходил по улицам и прямо пел. Сразу исчезли всякие выяснения, нервотрепка, обязанности. Это ощущение свободы я прекрасно помню…

— У нас все протекало мучительней, — вздохнул Евгений. — Я понимаю, что почти не бывает безболезненных разводов, но мы расходились слишком долго и мучительно. Я уходил и снова возвращался. Мы изредка встречались и до самого последнего времени… Я до конца еще во всем не разобрался; именно поэтому и делюсь с вами. Как-то легче становится. Понимаете, мне надо выговориться. Вы посторонний человек, вы поймете и рассудите нас непредвзято. А с приятелями говорить о нашем разводе бесполезно — у них односторонний взгляд. Они четко разделились на два лагеря. Ее друзья, естественно, меня осуждают, мои считают, что виновата она. Да и у меня такое впечатление, но я уже надоел своим друзьям. Но это у меня постоянно в голове, и, понимаете, я хочу докопаться до сути, выстроить свою жизнь. Может быть, даже написать об этом, когда во всем разберусь и все отстоится. Вы можете выслушать меня, вам это не в тягость? Сейчас ресторан закроют на перерыв, да и мне нужно появиться на семинаре, а вечером, если вы свободны, мы могли бы погулять по набережной. Как вы?

Алексей развел руками:

— Нет вопроса. С большой охотой.

…Вечером, поеживаясь от прохлады, Алексей спустился на пляж и застал Евгения в глубокой задумчивости.

— А, это вы! — Евгений поспешно встал. — Я пораньше ушел с семинара. Вы не представляете, какое это зрелище, когда сотня ученых мужей с невероятной многозначительностью обсуждают примитивные вещи. Прослушал с десяток докладов, а стоящих мыслей — две-три, не больше. И в основном новые идеи выдвигают молодые. Казалось бы, куда проще — дайте им возможность экспериментировать, так нет, начинают ставить препоны — слишком многое менять, даст ли желаемый результат? Просто поразительно, как у нас боятся всего нового… Давайте пройдемся, — Евгений жестом показал на набережную. — Здесь у воды холодновато.

Они поднялись на набережную и пошли под деревьями, в стороне от людского потока.

— Кстати, то же самое и в литературе, — продолжил Евгений. — Я писал об этом в одной статье. Я и статьи и очерки пишу. Профессиональный литератор должен уметь все. Мастерство — ведь это универсальность… Думаю, что по уровню письма мои очерки лучше рассказов многих современных прозаиков. Да вы и сами в этом убедитесь, я подарю вам книгу очерков, а пока поверьте на слово.

— У меня нет оснований вам не верить, — пожал плечами Алексей.

Ему все больше становилось непонятным самоутверждение собеседника. Он догадывался — за этим скрывается неуверенность в себе, но оправдывал Евгения, считая, что тот еще не отошел от развода и потому сам не свой; этим же он объяснял готовность Евгения открыть ему, незнакомому человеку, личные тайны.

— Я хотел рассказать вам о своей семейной жизни, — повременив, начал Евгений. — Вряд ли мне это удастся последовательно, но я попробую… Должен сказать, что в школьные годы моя жена ничем не отличалась от подруг. Была этаким невзрачным, даже зачуханным подростком из бедной семьи. Отец ее еще ничего, а мать истеричная, склочная баба. А у меня, извините, в роду потомственные аристократы. Мой отец академик, мать — известный художник. Мы жили в центре, в большой квартире, у нас была прекрасная мебель, на стенах висели ценные картины, и вот, представляете, в десятом классе я привожу ее знакомить к своим. А она уже тогда была девочка практичная, сразу поняла, что я перспективный и прочее. Она влюбила меня в себя. И знаете чем? Своей застенчивостью. Панической застенчивостью. Она корчила из себя этакую скромницу, с тихой печалью на лице. Этакую послушницу, рабыню. Ну я, мальчишка, увидев рядом такое беззащитное существо, естественно, почувствовал себя мужчиной. В таком самообмане я встречался с ней три года, а потом, уже в институте, встретил действительно яркую девушку, которая была личностью без всякой сентиментальной фальши. И в общем-то, с застенчивой послушницей уже почти разошелся, но тут выплыла ее мамаша. Она все и подстроила. Заявила, что ее дочь в положении от меня. Это было вранье. Перед этим, я знаю точно, она встречалась с одним актером, уже взрослым мужчиной… Понимаете ли, застенчивостью она прикрывала свою повышенную чувственность, чрезмерную страсть. Теперь-то я знаю, подобное в женщинах всегда приводит к многочисленным увлечениям, изменам мужу и вообще печальным последствиям… Если бы не я, не знаю, как сложилась бы ее судьба. Я сделал из нее семьянинку, ввел в круг своих интеллигентных знакомых… Ну а тогда ее мамаша надавила, и я, как порядочный юноша, женился. Правда, потом мне удалось уговорить жену повременить с ребенком до тех пор, пока не закончим институты.

Начало темнеть. В домах зажглись окна. Набережная опустела, остались только влюбленные. Алексей с Евгением зашли в сквер, сели на скамью, закурили. Евгений говорил быстро, словно спешил выплеснуть застарелую боль. Временами он почти забывал о собеседнике и, жестикулируя, обращался к деревьям и кустам, как бы призывая их быть свидетелями его несчастной семейной жизни. Потом вспоминал об Алексее, поворачивался к нему, доверительно клал руку на его локоть и продолжал говорить.

— …Жили у моей матери. Отец к этому времени умер, и мать тянула нас, бедных студентов молодоженов, до самых дипломов. Потом родилась дочь, вступили в кооператив, получили квартиру, я защитил кандидатскую, увлекся литературой, меня начали печатать. Я работал как проклятый и днями и ночами, а она занималась накопительством. Прорезалась ее плебейская суть. Она стала мещанкой; накупила себе драгоценностей, две шубы, кучу платьев. Ясное дело, если женщина уделяет повышенное внимание внешности, она хочет нравиться и уже готова согрешить. Тогда я был недостаточно проницателен, с головой ушел в работу. Вы же понимаете, просто так доктором наук и членом Союза писателей не станешь… да и она постоянно внушала мне свою любовь и преданность. А позднее до меня дошло, что это тоже прикрытие. Прикрытие своих увлечений. Нет, я не хочу сказать, что она совсем не любила меня. Любила, конечно, но больше я был удобным супругом. Этакий неплохо зарабатывающий труженик, домашний муж, который по вечерам всегда сидел у настольной лампы, а она время от времени приходила поздно: то в редакции задержалась, то с подругой встретилась. У меня были подозрения, случалось, я выговаривал ей, так она тут же вставала в позу оскорбленной добродетели. А то и начинала кричать: «Как ты смеешь так думать?! Я святая женщина! Ты эгоист. Живешь сам по себе. Ты не только ко мне невнимателен, тебе я вообще не нужна. И я хотела бы тебе изменить, да не могу». Это было такое лицемерие, такие раскаленные эмоции!