Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Виталий Петров писал полотна под Рокуэла Кента, но считал себя повыше американца, и, само собой повыше большинства собратьев по творческому цеху. Его жена работала в Союзе художников и пробила мужу огромную мастерскую-мансарду в «сталинском» доме на Кировской и должность доцента в Калининском художественном училище, и немыслимые привилегии: дорогостоящие командировки на Чукотку, персональные выставки. В коллективных выставках он не участвовал (ну, если только с кем-нибудь из художников, «равных по классу»).

— Не хочу выливать свой стакан лимонада в бочку с водой, — полушутя, но в то же время обозначая свое величие, говорил художник. (Мне-то было ясно — слишком серьезное отношение к себе идет от слабости).

После смерти жены, Петров лишился этих привилегий, но не раскис — выписал с Севера знакомую учительницу чукчу, расписался с ней, купил катер и стал с новой женой путешествовать по Подмосковью.

Рядом с Петровым обитал хохотун Эльдар Урманче. Как большинство художников, Урманче любил компании и крепкие напитки, но особенно в душу к себе никого не пускал; недолго пообщается с сотоварищами, поюморит, похохочет и убегает. В основном свое веселье он обрушивал на красотку жену и двух-трех «дружков юности»; остальных держал на расстоянии, чтобы «не распыляться» — так оберегал свой внутренний мир.

Урманче прекрасно иллюстрировал детские книги — его рисунки отличались стилизованным реализмом, красотой цветовых решений, лаконичностью и… грустью (какой-то скромностью героев и печалью российских деревень); как в нем уживались два противоположных состояния — загадка.

На Метростроевской имел мастерскую Игорь Галанин, низкорослый, худощавый, весь какой-то изломанный, по прозвищу Шустряк. Половину мастерской занимала печь для обжига эмалей (невиданная роскошь!), но владелец мастерской эмали делал редко, чаще гобелены (под Люрсу), а еще чаще — рисунки к детским книгам. Собственно, его рисунки нельзя назвать рисунками, скорее — кружевами из мелких цветочков, какими-то бессмысленными пятнами (все художники морщились). Тем не менее, в издательстве «Детский мир» у него были «свои» редакторы, которым он доставал голландскую гуашь, а те, в благодарность, снабжали его работой. Кстати, гуашь Галанин доставал через иностранцев — он уже тогда налаживал связи с заграницей и при первой возможности уехал из нашей страны.

Где жизнь по-настоящему била ключом (точнее, постоянно извергался вулкан), так это в подвальной мастерской на Плющихе. Художники Николай Пшенецкий, Валерий Масленников, Борис Лавров, демонстрируя мощные жизненные силы, бегали по комнатам как тараканы и с невероятным рвением и деловой хваткой наглядно демонстрировали, что можно создавать на подоконниках, в чумовом ритме, среди неразберихи, холстов, клея, бурлящей картошки и кипящего чайника. Эти художники постоянно поддерживали творческий запал друг друга, и чуть что восклицали:

— Потряс! Я в отпаде! Я балдею!

Их звали «неукротимая забойная группа». Кстати, они были забойными в прямом смысле слова — состояли в одной волейбольной команде и особенно сильно играли, когда были на грани поражения. Умение в нужный момент собрать запредельные силы — было отличительной чертой этих художников. В благополучии они расслаблялись, работали с прохладцей, больше вели «разговоры о вечном», но при неудачах и болезнях не щадили себя; добрые по натуре, при опасностях «забойщики» становились яростно-злыми, так что, бытовая неустроенность этим горячим парням шла на пользу. Собственно, они и не скрывали своего презрения к богатым:

— Если бы нам подвалило богатство, мы убежали бы от него, — говорили эти отчаянные парни.

С «забойной группой» соседствовал художник Василий Ситников, который бравировал могучим здоровьем — зимой ходил в пиджаке, с фетровыми «наушниками», спал с открытым окном… Он имел дюжину учениц (от двадцати до тридцати лет); художницы с утра до вечера вкалывали в его мастерской, а потом он «проходился кистью по их наметкам» и продавал полотна иностранцам за своей подписью.

На Разгуляе находилась мастерская Леонида Бирюкова, «мастера изящной линии, утонченного рисунка». Он иллюстрировал Есенина, Блока, Фета и писал очерки об ушедших из жизни известных оформителях книг, которых прекрасно знал, поскольку работал худредом в «Детгизе». Что знаменательно, Бирюков в основном писал не об усыпанных наградами, а о тех, кого при жизни не очень-то замечали (часто незаслуженно), а после смерти и вовсе забыли. Бесспорно, Бирюков делал благородное дело, и я горжусь, что приложил к этому руку — сподвиг его выступить в качестве писателя и при встречах тормошил, разогревал и был первым читателем его записей (вернее, вторым — после его жены, художницы Натальи Федоровой).

Особо следует обрисовать две скульптурные мастерские: одну в Трубниковском переулке, где ваял Платонов, другую на Комсомольском проспекте, где творили Вадим Сидур, Николай Силис и Владимир Лемпорт.

Платонов работал в классическом стиле, и я только ахал от его высочайшей техники (позднее он с женой уехал в Италию «совершенствоваться», но остался там навсегда. Перед отъездом подарил мне кое-что из гипса — об этом уже говорил). Ко всему, Платонов был красивый и обаятельный человек.

Три мастера со звучными фамилиями делали композиции из труб, радиаторов, оплавленной арматуры, кирпича и другого подручного материала создавали объемный, живой мир — разнообразные дома: веселые, с лихо запрокинутыми крышами под медным солнцем и грустные, со слезящимися окнами; согнутые под ветром деревья-трубы, железные птицы, летящие по странным траекториям; женские фигуры, массивные, каменные, но просвечивающиеся; пластичное литье из бронзы — застывшие тяжелые жидкости.

После посещения этих мастерских, у меня опустились руки работать, я не мог смотреть на свои каракули. Работы скульпторов подавили меня, я долго не мог очухаться и просто уничижал себя: «Куда лезу? Мой удел грибы, лишайники, плесень, а я полез ввысь, замахнулся на неподвластное».

В те дни я думал: «Сколько же в России талантов и сколько моих сверстников уже достигли высот, а я все топчусь на месте. Может, подростком совершил величайшую ошибку, взявшись за рисование?». Мысль о собственной неполноценности приводила меня на пиратский корабль детства. «На том поприще я добился бы гораздо большего», — думалось, и мой рот невольно растягивался в кривую пиратскую усмешку или в широкую дурацкую улыбку — не знаю, как лучше сказать.

Все эти мастерские были видны со стороны Воробьевых гор; они отличались работами их хозяев, размерами, изнанкой своей жизни, но среди них не было ни одной скучной.