Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Мы зашли в «Арагви» (Эдька был в пиджаке и при галстуке, а я выглядел как его телохранитель), сели поближе к выходу, и Эдька протянул мне меню. Я откровенно трусил:

— Может, не стоит, Эдь?

— Выбирай, тебе говорят. Начни с хорошей закуски, а там посмотрим. И улыбайся! Обаяние — верный путь к успеху.

Эдька выхватил у меня меню, заказал закуску, бутылку вина; когда мы все умяли, бросил:

— Я первый смоюсь, как бы в туалет. Ты за мной, понял? Встретимся на Маяковке у метро. Волокешь? И, чувак, главное — не пори горячку.

Я кивнул, и он вышел. Только потом до меня дошло, что первому уйти проще простого, и как более опытный, он должен был остаться.

Прошло минуты две, я уже хотел подниматься, вдруг вижу — к столу направляется официант.

— Еще что-нибудь хотите заказать?

— Нет.

— Тогда рассчитаемся?

— Сейчас подойдет мой приятель.

Официант кивнул, отошел, стал болтать с приятелем, но косился на наш стол. И все-таки на минуту он отвернулся. Я поднялся и, учащая шаг, двинул к выходу; на улице, не оглядываясь, торопливо перешел на другую сторону и вдруг услышал сзади:

— Вон он, держи!

Припустившись со всех ног, я свернул в переулок, потом еще в один. Бегал я быстро, да и в такой момент у любого появится второе дыхание. Когда опасность миновала, зашел в сквер отдышаться. Это было мое первое «падение», и я чувствовал себя отвратительно. «Больше на такие дела Эдька меня не подобьет! — зло бормотал я, вышагивая к Маяковке. — Сейчас ему выдам, как следует. Сейчас он у меня получит».

Но у метро Эдьки не было. Я прождал его полтора часа. Он обманул меня в мелочи, но я догадывался, что он может надуть и в крупном.

На всякий случай мы держали связь через мою тетку — он оставлял у нее записки, в которых назначал место встречи. Когда мы встретились, я высказал ему все: и про его предательство, и про ненасытный эгоизм.

— Правильно говоришь, чувак, — хлопнул он меня по плечу. — Неудачный ход. В следующий раз буду умнее, — и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. — Но ты не полыхай, сохраняй нервы, — и вдруг оживился: — Ты вот что, чувак, слушай внимательно, есть дело. Дело, чувак, стоящее. Тут договорился с напарником ставить молниеотвод на одной шарашке, а он приболел. Труба невысокая, дня за два управимся. Ты как?

Эдька подмигнул и долго любовался моей реакцией на свое сообщение, потом решительным образом взял меня под руку и повел к удаче.

Три дня мы ставили молниеотвод на кирпичную трубу. Надевали страховочные пояса. Лазили по скобам на самую верхотуру. Там покачивало, и ветер посвистывал, а внутри труба сильно гудела. Шлямбуром выбивали в кирпиче дырки, вставляли пробки, протягивали стальной прут, закрепляли костылями. Получили прилично — целых сто рублей и долго наслаждались этой цифрой. Эдька купил новые брюки, я — свитер.

Вот так появился у меня друг Эдька, жизнерадостный аферист, имеющий циничную шкалу ценностей. Я рассказал ему о себе все как есть, и он все понял, потому что тоже был бродягой. Когда деньги кончались, мы ходили по улицам, высматривали трубы без молниеотводов и предлагали свои услуги. Обычно отказывали, но два раза повезло: мы поставили большой молниеотвод на фабрике в Лосинке и маленький на даче одному тузу.

Как-то пришли устраиваться грузчиками на кондитерскую фабрику «Большевичка». Эдьку оформили: у него была годовая прописка, у меня — двухмесячная. Через неделю у тетки лежит для меня записка: «Приходи на фабрику такого-то в шесть. Вечер по случаю праздника. Само собой, не ешь — жратвы полно». Насчет еды он хорошо сострил, я как раз несколько дней ходил голодный; пришел на фабрику — даже шатает. А Эдька уже веселый, стайка девиц вокруг него вьется. Провел меня через проходную в «Красный уголок».

— Чего срубаешь? — бросил в самое ухо. — Торт умнешь?

Я кивнул.

Эдька приволок огромный торт.

— Шел в переделку, я его и хапнул. Давай копай!

Я осилил половину, больше не лезет — крема многовато.

— Принеси воды, — говорю Эдьке.

Он принес банку холодной воды, я еще с водой проглотил немного. Эдька сидит напротив, напевает, довольный, смеется. «Вот, мол, как здесь живем. И о тебе не забыл, брат, так-то». Девицы заглядывают в комнату, посмеиваются, корчат рожицы. Наверное, у меня был видок тот еще!

— Не могу больше, — говорю Эдьке. — Хочется, а не могу.

— Так сейчас еще чего-нибудь раздобуду. Скажу: «народный контроль явился». И принес пакет битого печенья.

Я смолотил полпакета и был уверен — съем все, но не смог. Ворвались девицы, потащили танцевать.

— Не умею, — говорю, — танцевать-то.

А они тянут, и все.

— Научим! — смеются.

— Точно, научат и утанцуют, — подтолкнул меня Эдька. — При слове «танцы» у женщин теплеют глаза, а при слове «любовь» у них кружится голова. О, мое трепещущее сердце! Но хочу тебе вот что сказать. Ты, как я заметил, слишком серьезно относишься к девчонкам и выглядишь тяжеловесным. Ты легче смотри на вещи…

— Вообще-то нам с тобой надо жениться на богатых бабешках, — как-то сказал Эдька. — Но вряд ли мы выдержим пресную семейную жизнь.

Эдьку уволили с «Большевички» за то, что увлекался ликерами, которые добавляли в пирожные. Уволившись, Эдька не потерял своего обаяния и сказал мне:

— Знаешь, чувак, у нас кризисная ситуация, но есть одно дело. Деньги ведь повсюду валяются под ногами, надо только нагнуться и поднять. За городом, в одном месте плохо лежат продукты… Лично ты только постоишь на стреме, а завтра отнесем товар на базар, перепродадим бабусе за полцены, скажем, из деревни от родственников. Это ж полезная ложь. И деньжат у нас будет — ого сколько! Как, хорош план, чувак, а?

Вот так он, Эдька, и убил все во мне. Я жил — хуже нельзя, но на такие вещи был неспособен.

— Нет, не поеду, — твердо сказал я Эдьке.

Он не был болваном, но запоздало уловил, что мне не только не нравятся такие вещи, но и что это конец нашей дружбе.

— Шутка-малютка! — засмеялся он и взял меня под руку, заглаживая свой промах, но все было кончено; я понял, он разлагающийся тип.

Несколько раз я заставал у тетки Эдькины записки, но на встречу не приходил. А весной он отомстил мне, сделал свое темное дело: пришел к тетке, сказал, что я разрешил ему взять бушлат и пилотку, взял мою форму и исчез навсегда.

…В начале лета на почте, которая находилась в теткином доме, я познакомился с Любой, застенчивой неуклюжей девчонкой из жэка; горечь, бесконечное разочарование читалось в ее глазах. Я писал письмо матери, она заполняла какой-то бланк. Не помню, как мы разговорились, помню, вышли из почты, покурили на набережной, я рассказал ей о себе, она о себе… Приехала из Ростова поступать в институт, но срезалась на экзаменах. Решила остаться в Москве.