Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

В библиотеке было немало колоритных типов — сейчас всех и не вспомнить, но «чокнутого» садовника Сережу помню отлично. Он работал в Ботаническом саду и о цветах рассказывал взахлеб, при этом смешно потел, заикался, и часто его заносило черт-те куда, он совершенно забывал о чем говорил и нес какой-то «цветастый бред». Некоторые дуралеи его нарочно заводили, просили рассказать подробнее, и он, простодушный, старался. Над ним подтрунивали беззлобно, но все равно это выглядело жестоко, ведь над блаженными нельзя смеяться.

Завсегдатаем библиотеки был еще один Сергей — эрудит Чудаков, невероятный говорун, который (по его словам) знал абсолютно всех известных поэтов и актеров. Страшно плодовитый, он (опять же с его слов) писал критические статьи в литературные и театральные журналы (вроде, действительно, статьи печатали), и имел двадцать(!) написанных, но не опубликованных романов (кажется, ни один из них так и не вышел). Для меня Чудаков был высокообразованным истинным гением, я слушал его разинув рот, и рядом с ним особенно остро чувствовал свою неполноценность… Спустя много лет, мы встретились в Доме литераторов — он был все таким же экспансивным говоруном, только уже старикашкой. В самом деле, он с юности общался со многими известными литераторами, но те всегда считали его сумасшедшим.

Случалось, в курилку врывался геолог Владимир Сквирский, загорелый, вечно улыбающийся здоровяк, «человек без тормозов», неиссякаемый рассказчик и балагур, «мужик суровый, презирающий женщин». Слух о том, что он вернулся из партии, проходил по столам, завсегдатаи откладывали книги и спешили в курилку. А он уже в табачном дыму размахивал руками — рисовал Камчатские сопки, таежные реки, медведей…

Как-то ночью Сквирский завалился ко мне на Клязьму с ватагой приятелей, привез бивень моржа, кучу «редких» камней и альманах «Земля и люди», где он печатал очерки…

Его судьба сложилась трагически — лет через десять он оказался в тюрьме. Говорили, «посадили за антисоветскую деятельность», но позднее я достоверно узнал (от его друга геолога), что «презирающий женщин» Сквирский получил статью за изнасилование малолетней дочери своих приятелей, а в лагере действительно стал диссидентом, за что ему увеличили срок… Однажды по «Голосу Америки» я услышал: «Вчера в (таком-то лагере) скончался правозащитник Владимир Сквирский…».

В библиотеке я особенно сдружился с Сашей Камышовым, талантливейшим акварелистом, которому пророчили ослепительное будущее, и прозаиком Леонардом Данильцевым, который писал «модерн» (его печатали за рубежом). К сожалению, эта дружба длилась недолго; Саша внезапно умер от воспаления легких, а с Леонардом мы просто отдалились друг от друга: он старался общаться только с «модернистами», а я вдруг открыл для себя Бунина, в сравнении с которым упражнения моего друга и его приятелей выглядели жалким лепетом.

Появились у меня и другие знакомые. Моя оголтелая дружелюбность приводила к тому, что я заводил и сомнительные ненадежные знакомства. Бывало, перекинусь с кем-нибудь двумя словами и сразу записываю телефон, все боюсь потерять нового знакомого; от долгого одиночества ударился в другую крайность — всех принимал в друзья. Вскользь упомяну тех, с кем виделся довольно часто.

Двух начинающих драматургов Дмитрия Иванова и Владимира Трифонова я долгое время считал огромными талантами, пока не понял, что они — всего-навсего трепачи «высокого духа», а в работе — расчетливые, циничные ремесленники. Им было все равно о чем писать, лишь бы платили деньги (у Иванова сломался телевизор — пишут об этом пьесу, Трифонов не купил в магазине рыбу — катают фельетон о рыбе). Писали они быстро и лихо, в их работах было полно модных словечек, плоских хохм, переделанных на новый лад старых анекдотов.

Подружился я и с начинающими журналистами Игорем Бузылевым и Леонидом Кругловым. Журналистов почти не печатали; они были их тех «неудачников», которые отсутствие упорства и самодисциплины (а в ряде случаев и бесталанность) прикрывают разными ширмами: нет, мол, нужных знакомств и прочего. (Удобная позиция, ею можно оправдать абсолютно все). «Неудачники» слишком часто обижались не по делу (постоянно в словах собеседников выискивали обиду), уж очень они были не по-мужски ранимыми. Позднее Круглов забросил журналистику и начал писать остросюжетные рассказы, а Бузылев, закончив Высшую партийную школу, стал главным редактором издательства «Советский писатель», задрал нос и превратился в чиновника заурядного пошиба.

Но самым могущественным и преуспевающим из журналистов «Ленинки» был Александр Васинский, резкий красавец, для которого водка являлась двигателем всех его деяний — тем не менее, писал он блестяще.

Васинский считал, что у половины посетителей библиотеки «крыша поехала» (частично так оно и было), а вторую половину называл «чересчур советскими, паркетными завистниками, бездарями и стукачами» (слишком преувеличено). Вся эта публика (целый калейдоскоп имен) пополнила мою записную книжку. Годы отфильтровали количество «библиотечных» знакомых, из них только два-три стали моими близкими приятелями, с остальными виделся редко, случайно, а от некоторых при встрече отворачивался. Как, впрочем, и они от меня.

В те годы мы много выпивали. Во-первых, начитавшись Хемингуэя и Ремарка, пытались жить раскованно, как бы протестуя против всяких запретов; во-вторых, от неустроенности и невостребованности. Кстати, в то время для нас «двойной кальвадос» звучал как призыв к свободе, только позднее мы узнали, что это всего лишь наперсточная доза, в то время как мы пили портвейн и водку стаканами.

В библиотеке были свои поэтессы — заносчивые особы, свои художницы — как правило, неуравновешенные натуры, свои единомышленницы — бескорыстные машинистки, которые перепечатывали стихи, свои толстушки-мамаши, которых называли «она свой парень», и конечно, свои красавицы. Одной из них считалась художница Наташа Назарова; у нее были тонкие черты лица и плавные движения, она заканчивала текстильный институт и делала костюмы к сказкам; весной приглашала всех в лес за подснежниками, осенью — к полевым цветам в луга, зимой — в избушку лесника. Иногда она приглашала кого-нибудь из молодых людей погулять по вечерней Москве и, когда шла по улицам (неизменно в шляпе «горшочком»), с выражением преувеличенной невинности читала стихи медовым голосом, танцевала, говорила, что она поздно родилась, что душа ее в прошлом веке, брала под руку, прижималась, шептала:

— Я быстро влюбляюсь. Хочу, чтобы меня похитил страстный поклонник.

Просила поцеловать, потом сразу отскакивала и смеялась и почему-то все время посматривала на часы и шла по определенному маршруту. А потом неожиданно благодарила за прогулку, прощалась и подбегала к месту, где ее ждал другой.