Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Во время застолья мы заметили, что новобрачным дарили только золото: золотые цепочки, кольца, ложки.

— А мы как бы золотые парни, — шепнул мне Сашка. — Все-таки наш народ в подпитии не имеет себе равных во вселенской любви, готов все простить и целовать даже врагов. Это говорит о душевной щедрости, верно? Давай-ка нажмем на еду, надо наесться про запас. Второго такого случая не предвидится.

С запасами мы переборщили — еле вылезли из-за стола (позднее два дня отдувались), тем не менее достали рисовальные принадлежности и Сашка набросал на ватмане портрет невесты, а я зарисовал жениха; и что значит настрой! — в технике штриха почти достигли сходства с Репиным. С пожеланиями счастья мы подписали работы и протянули бледной парочке.

Потом Сашка все внимание переключил на толстозадую девицу с каким-то наворотом на голове из рыжих волос, и начисто забыл обо мне. Он изо всех сил развлекал рыжую, вел себя по-дурацки, девица хихикала до икоты, а я сидел в углу и тосковал. В какой-то момент до Сашки дошло, что он поступает как завзятый гуляка; «пора закругляться» — кивнул мне издали, попрощался с рыжей, и мы, незаметно выскользнув из комнаты, продолжили путь. Сделали всего два шага и Сашка говорит:

— Я бы не прочь здесь остаться навсегда. Жил бы хорошо, сытно… За столом девушка все время подкармливала меня, и то положит, и это. У меня почти получилась любовь с первой ложки. Святой момент. К черту столицу, искусство! Надо жить для желудочного сока, а?!

Сашка наподдал мне в бок.

— Но если серьезно — как прекрасны русские женщины! Нетребовательны, влюбчивы, так и хотят согреть, приголубить. Не то, что иностранки, с их непомерными требованиями. Ведь они все личности, им подавай и мужчину личность, да желательно преуспевающего (Сашка совершенно забыл, что и его Наталья — личность, во всяком случае таковой он ее считал). А наши любят и неудачников, и пьяниц. Для русских женщин любовь большая ценность. А для иностранок благополучие, комфорт. Для них успех в работе важнее всяких чувств.

— Ты что, с ними общался? — насмешливо заметил я. — Они тоже разные, а ты всех стрижешь под одну гребенку.

— Я говорю, в массе, — повысил голос Сашка. — Типовой формации. Ну да ладно, замнем эту тему. Главное, я не остался здесь навсегда, не женился. Хорошо, когда все страхи позади.

На глухой остановке, около какой-то поросшей травой кручи, сели в автобус и через три часа докатили до Одессы, причем почти все время ехали вдоль моря, и на наших глазах красный шар солнца опускался в сизую дымку водного пространства; наплывали тяжелые облака, но они не портили общую умиротворяющую картину. Мы могли бы приехать в Одессу и быстрее, но на середине пути в одном из поселков шофер полчаса накачивался квасом, и пассажиры безропотно, с каким-то скотским терпением, ждали наглеца в переполненном душном автобусе. Никто не посмел высказать недовольство, из чего я заключил: на тех дорогах — культ шоферов, а Сашка сказал:

— Все-таки поразительное терпение у здешних людей. То ли от лени, то ли от заниженной самооценки.

Переночевали на пыльной окраине города в недостроенном доме одиноко стоящем среди бурьяна. В темноте строение показался экзотической уютной обителью (давно известно — ночью все величественней, чем днем), но утром обнаружили, что находимся в каком-то рассаднике городских отходов (сразу узнали Россию-матушку). И все же после трудоемкого дня отдохнули неплохо (благодаря воздуху, пряному, как острый компот), хотя и без блаженства (спали-то на досках) и, понятно, не получили удовольствия от утреннего интерьера. Настроение было процентов на пятьдесят-шестьдесят; впрочем, по утрам оно редко у кого бывает выше.

На трамвае докатили до Аркадии, где в домах и в одежде прохожих были перемешаны все стили (некоторые имели шутовской вид), и вообще эта часть Одессы вырисовывала живописную картину, особенно рынок — своей разноцветной громкоголосой толпой и грудами всевозможного товара: от легкой мебели и всяких кофточек и тапочек до баклажанов и перца. У рынка неожиданно столкнулись с моим московским знакомым Анатолием Лупенко, студентом института кинематографии. Оказалось, он проходил практику на Одесской киностудии и снимал рыбацкую хибару — обшарпанное, разъеденное временем строение у моря.

Анатолий встретил нас радушно (успел одичать в Аркадии) — угостил воблой и жареными каштанам.

— Работаю помрежем на фильме, — объявил одичавший москвич. — А вы, значит, сознательно обрекли себя на страдания… Ловите удачу… Могу впихнуть в массовку по трояку в день, приблизительно.

Это был значительный благородный поступок с его стороны! О таком везение можно было только мечтать, у нас появился шанс почувствовать себя отдыхающими, да еще заработать и обессмертить себя, остаться в веках — похоже, цепь приключений вела нас к вершинам успеха.

С безграничной щедростью Анатолий устроил нас на съемки фильма и выделил в своей хибаре одну кровать на двоих, одно одеяло и одно вафельное полотенце (себе оставил махровое, заявив, что является «утонченным эстетом»). Теперь по утрам мы просыпались от писка чаек и по холодной гальке бежали в море. После заплывов готовили завтрак на керосинке, потом спешили на съемочную площадку, где изображали какую-то суматошную группу.

Фильм назывался «Два Федора» — позднее он с успехом шел по стране. Перед тем, как идти на просмотр в Дом кино, я обзвонил всех знакомых, с надеждой в некоторой степени прославиться, прогреметь по столице, но внезапно обнаружил — наш с Сашкой эпизод вырезали, и разумеется, знакомые обозвали меня «трепачом». К счастью, вскоре в Москву приехали актеры, с которыми мы познакомились на съемках — они-то знали истину и рассказали, как все было.

По вечерам мы бродили по шумным многолюдным одесским улицам, а перед сном пили с Анатолием дешевое вино, радовались теплой южной ночи и вели бесконечные разговоры — короче, жили по-пиратски, беспечно, разгульно. Иногда в хибару заглядывал старик дядя Коля — смотритель причала, пузатый фронтовик с деревянной ногой, невероятный курильщик (у него было две трубки: одна — кальян с сосудом, как саксофон, вторая — с чубуком-чертом). Дядя Коля не стеснялся своего корсарского облика — наоборот, гордился им, и при случае раздевался и демонстрировал объемный живот, культю и тьму татуировок. Как колоритного типажа дядю Колю снимали во многих фильмах, об этом «прославленный артист» сообщал нам каждый раз, когда наведывался в хибару, и рассказывал также о «незабываемых» встречах с известными актерами. Широкая натура, он сразу внес новшество в наш клан:

— Тесновато, и душно сидеть здесь, в хибаре. Пошли-ка на воздух.