Леонид Сергеев - Вид с холма

— Ну что, куда мы нарисовались? — обернулась Томка, так и рыская глазами в мою сторону.

— Давайте в кино, — сразу оживилась Наталья. — В «Вузовце» заграничный фильм.

— Предлагаю на природу, — вставил я.

— Идет! — откликнулась Томка. — Потеряемся всей командой. Побалдеем. Тру-ля-ля!

— А я не прочь сходить в кино, — протянул Вадька, глядя на Наталью, и та благодарно ему улыбнулась.

Само собой мнение Вадьки с Натальей перевесило, и мы очутились в кинотеатре. О чем фильм не помню. Помню только, всю картину Томка сверкала на меня глазами и веселилась хоть куда. А я все тщетно пытался обнять Наталью. Когда мы вышли из зала, Томка вдруг вскрикнула:

— Ой, я потеряла клипсу, — и бросилась шарить на тротуаре. — Да подгони ты машину и включи свет, бестолковый какой-то, — ощетинилась она на Вадьку, и как выдаст залп ругани. — Не уйду, пока не найдем. Эта клипса самый писк моды.

— Барахольщица, — тихо хмыкнул Вадька, но завел «опель», развернулся и врубил фары, и я тут же нашел Томкину безделушку. Она смачно поцеловала меня.

Всю обратную дорогу Вадька ехал медленно, закисший, напевал что-то тоскливое. Он сильно изменился за эти дни. Его покинули и улыбка, и юмор, и выдержка. А Наталья вообще смотрела в сторону. Прощаясь, сказала мне:

— Я больше никуда не поеду, и не заезжайте за мной.

А потом и Вадька с Томкой порвали. Последний раз они только грызлись, зато каждый раз, когда мой взгляд встречался со взглядом Томки, ее глаза туманились, а губы вспухали. Улучив момент, она кинула:

— У вас с Натальей ничего не склеится. Она с залетом. Да и ты не провпечатлял ее. А я тебе что, не нравлюсь?! Тру-ля-ля!

Наконец, однажды, она сама поцарапалась в мою дверь…

С ней было потрясно, а главное, без всяких сложностей. Потом она сказала:

— Жуть! Я все знала наперед, как увидела тебя. Мне надо секунду, чтоб понять парня. Только взглянуть. Прям ураган!

Через месяц ее родичи отправились на юг, и потекли совсем распрекрасные деньки. Я приходил к ней в пятницу вечером, а возвращался домой в понедельник утром.

Как-то бреду по нашему проулку, вдруг вижу, впереди вышагивает Вадька… в новых брюках.

— Вадь, привет!

— Здорово, студент. Как делишки? — Вадька сильно обрадовался и крепко пожал мне руку.

— А у тебя что, новая любовь? — спрашиваю.

— Угу.

— А ты это… на меня не злишься?! Мы ведь с Томкой…

— Ты что, офигел. Я сразу понял, вы монтируетесь, — он хлопнул меня по плечу, рассмеялся. — Пока, заходи!

Вечером я направился к Томке и вдруг снова увидел Вадьку — он входил в кинотеатр, обнимая… Наталью. Я чуть не задохнулся. Потом рассмеялся и заспешил к Томке, поведать новостишку.

Так все поменялось в нашей команде. Разок-другой Томка канючила:

— Тихий ужас! Ошибаешься, если думаешь, так будет до жути вечно. Извините меня, давай или распишемся, или тру-ля-ля.

— В любви, Томуся, не стоит спешить, — возвещал я, вспоминая заветы своего шефа. — Вот Вадька с Натальей распишутся, и мы с тобой зафиксируемся.

Тогда, в конце пятидесятых, по радио только и говорили о горах намолоченного хлеба и тоннах надоенного молока и о том, что мы скоро догоним Америку по мясу. Потом объявили, что уже почти догнали и вот-вот перегоним, и, наконец, твердо заверили, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

А у нас, на окраине, именуемой Арским полем, от магазинов тянулись очереди за маслом и крупами, а мяса и в помине не было. Но особая нелепость — в волжском городе не было рыбы. После строительства Куйбышевской плотины благородная рыба в Волге почти исчезла, а ту, что осталась, вылавливали и отправляли в Москву. Конечно, при желании можно было купить стерлядь на рынке, у браконьеров, но это было не всем по карману.

Кстати, Москву у нас недолюбливали. И потому, что в нее везли нашу рыбу, и потому, что только в ней устраивали международные фестивали, всякие гастроли. Столица представлялась неким чудовищем, пожирающим все материальные и культурные блага, гигантским увеселительным центром, а москвичи бездельниками, на которых пашет вся страна.

Ну, а у нас продукты не залеживались, и их не покупали, а доставали, и кто был попронырливей, тот имел все, а разные скромники довольствовались малым. Короче, никто не умирал с голода и по улицам шастало полно людей с сияющими лицами. А чтобы ускорить «светлое будущее», наши шутники предлагали «отдать деньги американцам, чтобы они построили коммунизм».

Впрочем, те же шутники уверяли, что кое-кто в нашем городе уже его построил — они кивали на особняк горсовета за трамвайным парком. В народе эти апартаменты называли «правительственным домом». Обычно он пустовал; перед железными воротами со скучающей миной вышагивал страж — «топтун», а за изгородью виднелся садовник, подстригающий розы. Раз в месяц в особняк наведывался кто-нибудь из безобразно богатых «высоких гостей». Перед его визитом особняк заполнялся прислугой, а пока гость отдыхал, ему на «Победе» привозили обеды.

— Новые помещики, — усмехались шутники. — У них спецбольницы, спецбуфеты, спецсанатории. Так нам и надо, за что боролись, на то и напоролись.

У нас на окраине проживали рабочие компрессорного завода, трамвайщики, служащие номерного завода. Мы жили в коммуналках, в тесных комнатах с общей кухней, без газа и горячей воды. Готовили на железной плите, для которой привозили торфяные брикеты. На топливо ежемесячно скидывались по два рубля с семьи. Те, кто имели жилье в центре, в приличных домах, смотрели на нас свысока, называли наши четырехэтажки «термитниками», но, по моим наблюдениям, их съедала зависть. Ведь у нас было то, чем они не могли похвастаться.

У нас были дворы! Дворы с «пятаками», со своим микроклиматом, дворы, которые объединяли людей, независимо от их профессии, положения или национальности. В наших дворах жили татары и русские, украинцы и евреи, но никому и в голову не приходило копаться в национальных особенностях того или иного человека. Ценность каждого определялась умением соображать или что-то делать руками, а еще больше — отзывчивостью и добросердечием. Начальство уважали, если оно было толковым, а над разными горлопанами, призывающими поднатужиться в работе и по каждому поводу кричащими «Ура!», насмехались. Не всегда говорили в лицо то, что думали, но уж подлецам руки не подавали точно. Не то что сейчас, когда на собраниях все речи расписаны, да и не речи, а набор хвалебных фраз, но все беззастенчиво хлопают.

Сейчас появилась какая-то перевернутая табель ценностей. Любой глупец, будучи пробивным и настырным, получает должности, ордена, ему почет и привилегии. А какой-нибудь скромняга, хоть и умник и талант, кукует без всяких званий на мизерном окладе. Раньше многие стремились получить высшее образование, а теперь оно зачем, если шофер и каменщик получают больше инженера и врача?!