Леонид Сергеев - Вид с холма

Слушая, как Виктор разговаривает со студентками, Наташа нервничала, непрестанно курила. Он замечал это и поспешно, но тактично прощался со студентками и заговаривал с ней на ее излюбленную тему — о животных; случалось, она все же продолжала нервничать, а то и вставлять едкие словечки в повышенном тоне, тогда он смолкал, чтобы не накалять атмосферу и дать ей возможность успокоиться.

Все чаще его посещала мысль: правильно ли он поступает, столько лет встречаясь с Наташей? Получалось, что он загубил ее молодость, лишил семьи, ребенка. Потом вспоминал, что за все годы супружества ни одного отпуска не провел с женой. «Ум мужчины не в том, чтобы самому интересно жить, но и сделать жизнь жены интересной», — говорил сам себе, но тут же ограничивал круг интересов жены — «она довольствуется детьми и внуками, а у Наташи никого, кроме него, нет». Он вспоминал, как поочередно говорил обеим женщинам одни и те же слова, как путал их имена — разъедающие сомнения и стыд не давали ему покоя.

Временами он становился противен сам себе; «живу на два дома и только искалечил жизнь обеим женщинам. Двоеженец, негодяй — вот я кто!». Он безжалостно казнил и проклинал себя, забегал в первое попавшееся кафе, опрокидывал рюмку водки, нервно курил. А придя домой, говорил с женой извиняющимся тоном, просил прощения за то, что мало уделял ей внимания, уверял, что никогда ни при каких обстоятельствах не разрушит семью.

— Ну что ты, Витенька, — великодушно улыбалась жена. — Я всем довольна, меня все устраивает. Ты замечательный муж.

А вечером в кафе он просил прощения у своей жены перед Богом. Она молча слушала, гладила его руку, и ее прекрасные глаза наполнялись слезами.

— При чем тут ты, Витя? — тихо вздыхала она. — Я сама так захотела… Я много раз могла все изменить, устроить свою судьбу… Я сама так захотела и ни о чем не жалею.

С чем, с чем, а с приятелями мне повезло. Недавно один звонит и спрашивает: «Как дела?». До этого не звонил несколько месяцев и вдруг словно почувствовал, что дела у меня складываются отвратно: не клеилось с работой и я всерьез задумался — а своим ли делом занимаюсь вообще; во мне шло саморазрушительное недовольство собой, я даже порвал часть рисунков (я занимаюсь графикой). Все это и выложил приятелю (он тоже график и круглый год живет затворником на даче). Приятель стойко выслушал меня и говорит:

— Чего щебетать по телефону, приезжай, все обсудим. Ты порядочный человек, тебя всегда рад видеть.

Он всех делит на порядочных и мерзавцев (считает, что умными, талантливыми Россию бог не обидел, но порядочных у нас маловато). Крайне самоуверенный, агрессивный, он, к счастью, особой кровожадностью не отличается и редко выходит из себя — большей частью молчит, и это одна из его ценных особенностей, а уж если говорит, то убедительно — в умении убеждать он силен, очень силен.

— Приезжай, — повторил приятель. — Я помогу тебе. Когда у меня неприятности и я не могу пересилить себя, взять в руки, сконцентрироваться на работе, я опрокидываю рюмку водки, закуриваю, и порядок. Достоверно установлено — спиртное способствует душевному равновесию.

— Уже все испробовал, — вставил я. — Не помогает, хоть тресни.

— Это надо делать с другом. Порядочным. Сразу становится легче. Друг принимает на себя часть твоей боли. Так что, приезжай, я, несгибаемый, тебе, раскисшему, помогу. Для меня это азартная задача — вселить в тебя величественный дух.

Подобную помощь надо или отвергать с гордостью, или принимать с благодарностью. Я принял с благодарностью, хотя и подумал: «далековато к нему ехать», но тут же вспомнил китайскую поговорку: «Дорога к другу никогда не бывает длинной», и отправился на вокзал.

Дача приятелю досталась по наследству от отца. В отличие от новых кирпичных строений — холодных коробок — бревенчатый сруб приятеля выглядел скромным добротным домом, в котором чувствовалась теплота, угадывалась прочность, долговечность; и располагалась она в прекрасном месте — на окраине поселка, где начинался лес. Там было тенисто и тихо, но стояла не мертвая тишина, от которой становится не по себе, а тишина, которая с одной стороны дает покой душе, а с другой — не вселяет чувство полнейшего одиночества, оторванности от жизни — невдалеке пролегало шоссе со слабым движением, изредка доносился сиплый сигнал электрички, где-то что-то мастерили — слышались приглушенные удары молотка, еле различимые голоса.

— Здесь роскошно, и в гробу я видел этот зачуханный город, — сказал приятель, встречая меня. — Молодец, что прихватил бутылку. У меня кое-что есть, но и эта не помешает. Здесь ведь у мужиков из соседней деревни бутылка — лучшая валюта. Дров привезти — бутылка, забор починить — бутылка… Я выпиваю сто пятьдесят грамм ежедневно, но среди деревенских считаюсь почти не пьющим. У них это не доза. Они за день прикладываются не раз и в общей сложности выпивают пол-литра, причем выпивают в два приема: «на Эльбрус» и «с Эльбруса». Вначале водку запивают пивом — это «на Эльбрус», а потом в кружку с пивом просто наливают водку — это «с Эльбруса». Так что, мы с тобой не алкаши, а невинные любители выпивки.

Приятель называет себя «отшельником»; друзей он не имеет, поскольку «мерзавцев гораздо больше, чем порядочных»; кроме резкого характера, у него масса и других недостатков, но он мой старый товарищ, нас многое связывает: и работа в Домах творчества, и выставки, и застолья.

На участке стояла грамотно поставленная баня (нижние венцы — дуб, средние — осина), которую приятель заботливо приготовил к моему приезду и в которой мы первым делом попарились (что сразу выбило из меня половину хандры), а в саду росло множество раскидистых яблонь; стояла осень и яблоки гулко падали в траву. В самой даче не было никаких излишеств, зато имелось радиаторное отопление и связь с миром — телефон.

— Телевизор нарочно не привожу, — пояснил приятель. — Не могу смотреть на мерзавцев, выслушивать ложь… Хотя, сам знаешь, когда телевизор есть, он вроде и не нужен, а когда его нет — порой не хватает. Порой бывают толковые передачи, но в основном — мура и ложь. А все остальное в доме — отцовское барахло, дорогое моему сердцу.

Приятель, как и я, разведенный; в вопросах брака мы с ним единомышленники. «Женитьба — добровольное заточение», — говорит он, и я полностью с ним согласен. Когда-то он влюбился по уши, женился и, по его словам, «стал бытовым пришибленным мужем, выставил себя на посмешище». В эти слова не очень-то верится; я же говорю, у него — тяжелый, агрессивный нрав; и конечно, как водится у художников, он многое преувеличивает, тем не менее считает, что был именно «пришибленным мужем».