Юрий Азаров - Подозреваемый

— И цели, — все же не удержался Солин.

— Частные цели, — поправил я следователя.

— У вас изумительные портреты девушек. Особенно этот двойной портрет Копосовой и Пак в каминной Касторского. Это тоже по заказу?

Солин, задавая этот последний вопрос, как бы давал мне понять, что ему мои размышления про соотношение права и нравственности просто неинтересны. А мне было неинтересно с ним говорить дальше о живописи, даже если это напрямую касалось моих картин.

— Понимаю, что вас интересует, — зло сказал я. — Мне эти портреты никто не заказывал, и лично я, например, не знал, что Сашенька бывает у Касторского.

— Вы всячески стараетесь защитить обеих женщин. Из чувства сострадания, что ли?

— Сам факт — женщины заключены в тюрьму — это невероятно. Даже противоестественно. И снова я думаю о том, что это принесет обществу, если мы осудим этих девиц и отправим в колонию?

— Это уже не ваши заботы! — резко оборвал меня Солин.

Я шел в камеру, ровным счетом ничего не понимая, что же происходит со мной, что творится вокруг. Я не понимал Солина, его манеры перескакивать с одного предмета на другой: то он принимает участие во мне, то вдруг все меняется, он будто спохватывается, что перебрал с добрыми намерениями в отношении преступника. А я — преступник. Уже не подозреваемый. Я теперь попал в иной клан людей. Со мной говорят о моем прошлом. Я, Теплов, художник Теплов, в прошлом. Нынешний Теплов — преступник. Руки за спину. Ни шагу в сторону. Жизнь по режиму. Я словно переродился. Уже больше не ропщу. Думаю только о том, как пройдет этот день. Обед, ужин, отбой. Мучительно спать рядом с храпящим человеком. Инокентьев храпит за десятерых. А когда его я толкаю в бок, он вскакивает как сумасшедший, и в его выпученных глазах немой крик:

— Что? Кто? Где?

Я стараюсь его не будить. Стараюсь приучить себя не реагировать на все мои невзгоды.

Эта мерзкая идейка о том, что из меня да и из любого можно сделать другую личность, не дает мне покоя. Все может оставаться прежним: нос, рот, зубы, пломбы и дырки в зубах, руки, размер обуви, мозоли на мизинцах, вес и рост, цвет, волос, прически, размер головы, походка, эрудиция, профессиональные навыки и умения, потребности и мотивы, а вот с мозгами может случиться нечто такое, после чего способ мышления резко изменится, а личность станет другой. Скачок произойдет без каких бы то ни было количественных накоплений. Кинули тебя в камеру. Сказали: ты — подозреваемый. Ночью отняли у тебя штаны. Иглу к твоему телу приставили, вписали в пейзаж за окном вышку сторожевую — и твоя личность распалась, поскольку ты никак не подготовлен к перенесению подобных тягот. Во мне, увы, нет прочных оснований Аввакума или Савонаролы. Я пустой. Мне нечего защищать. Я не накопил, не вобрал в себя все то, что можно было бы яростно защищать. Я там, на свободе, лишь голосил, разглагольствовал про всякие занимательные штучки, типа общения, целостности личности, трансцендентности, отчуждения. Теперь я понимаю, что там была ненужная, никчемная возня. Как говорят теперешние ученые, просто информационный шум. Слова загрязняли духовную среду. Потому что слова сами по себе ничего не выражали. Они были стертыми, утратившими свой изначальный смысл. Во мне образовалась какая-то нелепая легковесность. Эдакая мотыльковая страсть. С привкусом смелости, оппозиционности. Бравада! Все бравада. На поверку — ноль. Поэтому во мне мог поселиться с ходу кто-то другой. Притащить свои пожитки. И меня, прежнего, пнуть в зад ногой: "Прочь!", а этот новый человечек раскладушку в угол, вместо кистей и красок разложил скоросшиватели, да бумагу, да картон — обычная тюремная работа: приятно, хоть какое занятие! Этот новый "другой" учит, наставляет меня: "Ты свои прежние замашки, свои бредни выкинь из башки. Выбраться бы тебе отсюда подобру-поздорову!" А какие, собственно, бредни? И бредней никаких не было. Не ведал, что творил. Чего хотел? Чего добивался? Мучила всегда одна страшная мысль: не могу любить. Не дано. И от этого больше всего и сегодня страдаю. Приходит на ум сказанное Инокентьевым:

— Этот Макиавелли и в любви был мерзок. Не понимал красоты. Всякую грязь собирал. Тут, сударь ты мой, прямая связь…

Я тогда подумал, откуда такое понимание у старого, видавшего виды профессионального жулика. Он пояснил:

— Я всю жизнь боролся за свою личность. Меня пытались переделать, а потом плюнули. Я победил на воле. Победил в тюрьме. В колонии. Мое отдайте мне! Оно мое! Вот так, сударь ты мой.

— А что вы вкладываете в это "мое"? — спрашивалКя.

— Мои мысли и мои чувства. Мое понимание красоты. Небес. Вершинности. Поэзии. У меня есть главный талант. Талант общения. Ко мне шли люди. Я общался с ними и открывал им самих себя. Я — человек лояльный. Укрепляю строй, потому что чту закон. Рассказываю всем, что закон надо любить. Человека надо любить.

— Но вы же обирали людей.

— Простите, экспроприировал. Отбирал то, что мне они сами должны были отдать.

— Вы не хотели бы стать другим?

— Избави боже! Я так люблю все нажитое мною! Это мое? Мое! Единственное, что у меня есть!

Я так и не мог понять, что же составляет это его собственное духовное "имущество", которое он так оберегал. Крепко, надо сказать, оберегал. Сколько бы перемен ни произошло, а его не изменишь, он останется прежним. Этот анти-Аввакум, анти-Савонарола, античеловек. Он, видите ли, не желает страдать. Здесь в тюрьме приходится жить с максимальной нагрузкой. Я чувствую, как он вспоминает лучшие свои дни. Вспоминает, должно быть, лучших своих женщин, и тогда его лицо светлеет. И он вскрикивает:

— Ах, какая мадам была эта Магда, певичка из ночного варьете… Какая фантастическая неистребимая жажда жизни… — и он рассказывал мне историю своей любви. Его руки, огромные лапищи выписывали в воздухе окружности, по его представлениям, передававшие восхитительные прелести Магды. Он весь сжимался от воображаемой страсти и выворачивал руки, и пальцы превращал в дуги, чтобы сходства было больше. — Да, да, такой очаровательной фигурки не было на всем побережье. Любила купальники телесного цвета. И массивную золотую цепь вместо пояска. Я не жалел денег. Она стала моей! Это было фантастично!

Слово "фантастично" он произносил с особым пафосом, так что каждый слог выстреливал фейерверком, огни от каждого слова россыпью падали вниз, и по этим мерцающим россыпям ступала длинными и нежными ногами прекрасная Магда.

— Простите, но вы же любили, кажется, другую женщину?

— О, сколько у меня было женщин в этой жизни! И как я их всех любил! У меня особый взгляд на женщин. Я человек Востока, а значит, гаремный человек. Великий Абу Али Ибн Сина говорил, что одна из величайших способностей женщин должна заключаться в ее умении удалять всякие неприятности из души мужчины. Я люблю тихих женщин, мудрых, не болтливых. Женщина, которая болтает без умолку, — это не женщина. Балаболка. Таких надо уничтожать. Они засоряют среду. Ненавижу я и женщин высокомерных, придирчивых, злых. Моя Ириша прекрасно воспитана во всех отношениях. Она совершенство. В ней собраны замечательные качества — тихая радость, уступчивость, она наслаждается, когда дает радость мужчине. Это редчайшее качество совершеннейшей женщины.