Юрий Азаров - Подозреваемый

— Так же мыслит и Касторский?

— Совсем не так. Мы с ним на разных полюсах. Он — человек зла. Но зла особого рода. Есть зло, которое люди совершают по необходимости или преследуя определенную цель, или же по принуждению. У Касторского зло направлено на достижение некоего тайного результата. Он исповедует высшее зло. Зло, которое незримо вбирает в себя чистоту, гармонию, совершенство природы человека. У Касторского есть тайна, за которую ему следовало отсечь голову. Он нашел способ оздоровления мужчины. Добыл эту тайну из того, что сокрыто в философии Востока. Вам этого не понять. Это очень сложно. Я и сам не до конца разобрался в этой философии. Вы читали про жизнь Авиценны?

— Что именно?

— Вы знаете о сорока юных красавицах что-нибудь?

— Нет, — ответил я.

— Так слушайте. Авиценна был великим визирем, а потом его посадили в тюрьму. Опустили в глубокий и сырой колодец, где он просидел два месяца и едва не умер. А через два месяца его освободили, но Ибн Сина сказал: "Если вы мне подарили свободу, то сделайте так, чтобы я смог жить". "Что ты хочешь?" — спросили у него. "Я хочу, чтобы в течение сорока дней ко мне в колодец опускали в день по шестнадцатилетней девушке. Они своим теплом и чистым дыханием возвратят мне здоровье и душевный покой. Каждый вечер в колодец опускали шестнадцатилетнюю девушку и каждое утро поднимали наверх труп юной девушки. Красавицы отдавали свои силы великому человеку и потому умирали. Когда умерла сороковая девушка, он согласился выйти из сырой темницы. Он не был с ними в близости. Они лишь согревали его своим дыханием.

— Это легенда, — сказал я, огорченный тем, что великий Ибн Сина стал для этого отвратительного Зурабовича примером жестокости, примером для подражания.

— Не в этом дело, — сказал Инокентьев. — Кстати, это не легенда, а сущая правда. Но еще раз говорю — дело не в этом. А вот в чем. Касторский пошел дальше. Ему нужен был аромат женской просветленности. Поверьте, я стар. И понимаю кое-что в закатной любви. Авиценна был мудр. Но и он умер, потому что оправдывал наказания и убийства.

— Убийства? — спросил я.

— Касторский пройдет по трупам, но добьется своей цели. У него фантастические связи. Он, как Спиноза, одновременно философ и ювелир. Гадает и предсказывает. Говорят, к нему даже члены правительства захаживают. Он связан с криминалитетом страны. Его боятся, — шептал Инокентьев. — Я вам точно скажу, он человек дьявола, я сам видел, как он летал по комнате.

— На метле, разумеется? — спросил я.

— Напрасно вы смеетесь. Напрасно. Уже были такие насмешники. Помните булгаковского Мишу Берлиоза. Тоже ведь не верил. Пока Аннушка не разлила подсолнечное маслице. Мне Ириша жуткие вещи рассказывала о Касторском. Представьте себе, они сидели в каминной, и Касторский вызвал дюжину покойников из самого разного захоронения. То были трупы и скелеты из прошлых веков. Представьте себе мертвецов: Адольфа Гитлера, Рихарда Вагнера, Акбара и Ивана Грозного.

— А Чингисхана среди них не было?

— Напрасно смеетесь. Есть вещи необъяснимые в этом мире. Вы слышали о том, что среди нашей молодежи появились профашистские элементы?

— Баловство.

— А вот это глупо. Это недооценка нечистой силы, которая вселяется в души малолеток. Ириша мне про такое рассказывала, что вам и не снилось. Вы знаете, что сатанисты и каратеисты вместе собираются по ночам. Вы думаете, они только дзен-буддизм изучают? Они исследуют силу нечистую, клянусь вам, сударь вы мой. Я рядовой россиянин, чуть-чуть промышляю незаконными операциями, никому вреда не делаю. И признаюсь вам, как на духу, я патриот. Я и в заграничных тюрьмах побывал, видел, какое обращение у этих фашистов с честными жуликами. Меня дважды едва не убили. Я не променяю наше отечество ни на какое другое. У нас самое передовое отечество. Самое демократическое. Разве что интеллигенция чем-то вечно недовольна. А мы, честные труженики, всем удовлетворены.

Инокентьев встал. Он распалился. И ораторствовал, как римский трибун, до тех пор пока в дверь не постучали и не сказали: "А ну кончай выступать!"

Инокентьев присел, выпучил глаза и заговорщически перешел на шепот:

— Помяни мое слово. Нас с тобой засадят, а Касторский выпутается. У него везде свои люди. Он отнял у меня Иришку. Развратил ее. И я ему этого не прощу. Касторский — фашист. Это я точно знаю. И никакой он не Касторский. Это фамилия его первой жены. А настоящая фамилия не то Силич, не то Филич. Думаешь, он зря с детворой общается? Есть тут у него одно уязвимое местечко, за которое ему можно дать по полной катушке. Мне Иришка кое-что рассказывала. Касторский — фашист особого толка. Фашизм — это когда нет сознания, а есть высшее зло. Иришка говорила мне, что гитлеровский фашизм неполноценный, ублюдочный, как иудаизм, гребет только под себя. А настоящий фашизм освобождает всех, кто может стать суперменом. Чтобы стать фашистом, надо испытать себя, готов ли ты войти во власть, готов ли утверждать свое превосходство над разной шушерой. Слыхали про то, как несколько школьников повесили четвероклассника. Ни за что. Просто чтобы испытать себя. Получить высшее наслаждение, майн кайф. Вот это и есть фашисты.

— Вы считаете, что Касторский причастен к убийству детей?

— Напрямую нет. Касторский хитер, как сто тысяч лис. Он развращает душу. Он впрыскивает в нее яд. И тогда человек начинает метаться, испытывает дикое желание убить, переступить закон. Касторский наблюдает и угадывает эти мгновения. Однажды проснулся и увидел перед собой улыбающуюся Иришку. В руках у нее был молоток. "Ириша! Ты с ума сошла?" — спросил я. А она смеется и ничего не может сказать. Это ее Касторский подтолкнул. Я в последние дни боролся с ним. Но он сильнее меня. Он присылал ко мне в комнату своих чертей, и они измывались надо мной…

— Чего же он хочет? — спросил я.

— Второй жизни, — спокойно ответил Инокентьев. — Он боится перевоплощения. Он хочет сохранить свою структуру. Свою личность. Но ему мешают. И прежде всего ваш друг Долинин.

— Вы знакомы с Долининым?

Инокентьев расхохотался.

— Не играйте со мной в кошки-мышки, дорогой. Мы с вами работали по одному профилю. Вы писали ему картины, а я скупал для него шедевры русского искусства. Я объездил всю страну, пока не достал ему Тропинина и Айвазовского, Шишкина и Крамского. Всех этих классиков у нас можно было лет пять тому назад купить за гроши, потому что на Западе они ничего не стоят. Другое дело русский авангард — Лентулов, Кандинский, Малевич. Я и этих мазил ему достал…

Я вспомнил, как меня Долинин однажды вечером провел в свою галерею. Я был поражен увиденным. Впрочем, в подлинности некоторых шедевров я сразу засомневался. Слишком чистенькими и блестящими выглядели столетние холсты. Я сказал о своих сомнениях Долинину. Он сразу помрачнел: