Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— Да.

— Дура!

— Ты уже говорил.

— И ещё раз повторю: дура.

— Почему?

— Потому что природа лучше нас с тобой знает, кто с кем быть должен. Он же маньяк! Ты посмотри на него: ему же больше ничего не нужно, кроме как себя увековечивать. Только у него это красиво называется: мир спасать.

— А ты, значит, меня брюхатить не будешь?

— Ко мне это слово не подходит.

— А какое к тебе подходит?

— Со словами потом разберёмся, Лёль, пойдём… Я же не просто так зову, у меня всё готово. Ну, почти всё… Беглые — они ведь, в принципе, нормальные, только тормозные малость. И дикие. Пьют из луж, траву какую-то жрут. Почти не разговаривают. Понимать понимают, а сами никогда. Страшно — кричат, больно — визжат… Их од такими выпускает. Он за ними шарится не чтобы отлавливать, а наоборот. Где собирает — не знаю, но сам видел — нагонит, сядет поближе и выпустит штук двадцать, чтоб остальных догоняли. Выгрузит и тут же улетает. За следующими, наверно. Только они потом как увидят его — бегут… Понимаешь? Они бегут только когда од… Он им по ходу мозги промывает перед тем как выпустить. Так что пользы от него больше, чем вреда…

Я глядел на Егора, и мне становилось жутко. Пацан прошёл через непредставимое. И часть моей вины в том, конечно же, была…

Прости меня, Егорка! Правда, прости…

— Это идеальный народ, Лёльк, — продолжал наш герой зловещим шёпотом. — Делают, что скажешь. Скажешь стоять — стоят, скажешь лежать — лежат. Скажешь говно есть — говно, наверное, есть будут, не проверял… Мы вырастим из них то, что надо. Они нам такой лагерь отгрохают — Шивариху без смеха и вспомнить не сможешь. А когда подрастут, детей нарожают. Здоровых, не испорченных — чистый лист, что хочешь пиши. Что напишешь, то и будет…

Бедный, бедный мой Егорка! Вот он где, ветхий-то завет: брат-раб…

— Послушай, ты их бьёшь? — теперь и Лёлька не сводила глаз с малыша.

— Очень редко. Только если совсем уже не врубаются. Ты сама увидишь: без этого нельзя…

— М-м-м-м, — замычал Егорка не то протестуя, не то подтверждая: дескать, и впрямь помогает…

— Вот именно, — у брата на сей счёт сомнений не возникало. — Пойдём, Лёльк! Пока они строить будут, мы родителей найдём. Его же я нашёл, и их найду. Од захватим. Я уже придумал, как. А на оде-то мы чёрта отыщем…

И снова ты врёшь, Тима — не нужны тебе больше никакие родители. Тебе больше никто не нужен.

Она словно опять подслушала меня:

— Скажи, а я тебе зачем? Ты любишь меня, что ли?

— Давай с этим потом разбёремся.

— Да почему же всё потом-то? Давай щас: любишь или нет?

— Люблю.

— Так это ты свататься, что ли, пришёл?

— Считай так.

— В жёны, то есть, меня зовёшь…

— Да. Только по-настоящему, а не как этот, под куст…

— А-а-а, по-настоящему это хорошо… Эт чтобы я не его, а твои штаны стирала и тебе сопли утирала, да?

— Мне не придётся.

— Ну да, да, забыла: ты же сильный… Ты ведь не плачешь. Жорку вон вернул. Беглых приручил… Тима? — и тут мне показалось, что она повторяет за мной слово в слово. — Скажи честно: ты хочешь, чтобы и я — ну как эти твои… растения… сидела, когда скажешь, лежала… а потом — если непослушной буду — говно твоё ела?.. А если не стану, то ты и меня — в порядке исключения, конечно… так, слегка, в воспитательных целых… немножечко попинаешь, да?

— Лёль! — терпение его кончалось. — Я очень не хочу делать ничего плохого. Но пойми, я не упрашивать пришёл. Это мой лес. И будет, как я скажу. А я говорю: идём. Для твоего же блага. Ты потом увидишь, что я прав. А сейчас просто поверь, что так надо.

— А кто тебе сказал, что лес твой? — самообладания девчонке было не занимать. — Ружьё, что ли?

— Похоже, вы так ничего и не поняли, — и Тим отступил ещё на пару шагов и как-то совсем уже страшно улыбнулся.

— Фффиу, — свистнул он Кобелине, и тот затоптался, готовый выполнить любой приказ. — Ты ведь знаешь, как я люблю его. Знаешь ведь?

До сих пор были слова. Слова ничего не дали. И значит, ваше слово, товарищ карабин. Вытащенный с потолка во втором действии, в четвёртом он просто обязан начать палить. И не только в землю.

— Не надо, Тим. Я верю, — попросила Лёлька, опережая меня. — Эй, Кобелина! А ну беги отсюда…

— Неужели не ясно: никто и никуда отсюда не побежит, пока я не скажу, — прохрипел племяш и перевёл ствол на пса.

Тот приветственно завилял хвостом. Во всех смыслах вечный друг и слуга человека — теперь этого — он один, кажется, не понимал, что происходит.

— Тим, я прошу…

— А ты не вынуждай меня, Лёль.

Я знал: теперь он пойдёт до конца.

— Ну я прошу тебя! — Лёлька сжалась в комок. — Прошу…

Моё заступничество вряд ли пошло бы на пользу, и я молчал. Та-тара-тара-тара-таааа!! — Шнитке просто разрывал голову изнутри. Егорка гудел снаружи, и мне хотелось верить, что даже он против святотатства.

— И я пока — прошу, — отчеканил Тимур.

И подмигнул Кобелине.

И не нажал на курок.

И мохнатый чертяка благодарно взвизгнул в ответ: он понятия не имел, что озверевший мальчик уже — уже! — убил его, последнего из старожилов ненавистной Шиварихи.

Для себя — точно убил.

— Лёлька?

Она молчала.

И тогда он убил Вечного Пса и для нас.

Без последнего предупреждения. Одним движением пальчика. В глаз. Наповал. Как того медведя. Не дрогнув.

Вздрогнули мы с малышей. Дважды: сначала от выстрела, а потом, когда Егор подскочил и победно, как меня, саданул мертвого Кобелину — похоже, тот и при жизни был для него записной дохлятиной.

И меня нагнала ужасная догадка: а не окажись под рукой собаки — наш герой его бы для убедительности расстрелял?

Это был уже совсем другой Тимур. Новый.

— Пойдём, Лёль. Пойдём, и я его отпущу. Ты ведь хочешь, чтобы он жил? — ствол снова нашёл моё переносье.

— Хочу, — видимо, она боялась не отвечать.

— Сильно хочешь.

— Очень.

— Тогда я считать начинаю. А ты уж сама решай. Раз…

— А ты не боишься?

— Чего?

— Что я пойду, а потом тоже убью тебя? Вот за всё за это.

— И об этом мы поговорим потом.

— А ты? — Лёлька вдруг повернулась ко мне. — Ты чего скажешь? Как скажешь, так и будет.

— Два, — глухо предупредил Тим.

И даже Егор заткнул кулачками уши и зажмурился.

— Ну? — она опустилась передо мной на коленки, лицо в лицо. — Идти мне с ними или с тобой остаться?

И поняв, что жизни на кону секунда, в лучшем случае две-три — стрелять парень будет уже не по ноге — я разинул свою поганую пасть и сказал:

— Поцелуй меня.

Получилось до того бесцеремонно, что даже Лёлька на мгновение опешила.

— Можно? — подняла она глаза на брата.

— Можно. Если ещё хочешь…

— Ещё как… Только пусть сначала скажет.

Она снова была совершенно права. В кои-то веки мне самому надлежало решить и свою судьбу, и её, и будущее этой чёртовой планеты.