Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Складывалось впечатление, будто других забот у них не было, кроме как тут и там, в том и этом, а в конечном счёте полномасштабно и тотально косить под — да, карикатурного, да, гипертрофированного, но — меня!

Ну, разве, те чуть чудаковатей (Тесла, Кавендиш), эти порочней (Гюго и Гершвин. И Пржевальский!), пятый удачливее, десятый упрямее, двадцатый ещё чего-нибудь и так далее по всему списку доминант. Переплёвывал я архаровцев лишь в тщеславии. И только потом, перечитывая готовое, понимал, что всё не так, всё наоборот: не Кант, Ньютон, Шекспир и Шнитке косили под А.Чердаклынцева — честолюбивое подсознание Чердаклынцева мимикрировало. Беспардоннейше отождествляясь с очередным титаном духа. И от бессилия забраться в его гениальную шкуру принуждало того лезть в убогую свою. Ну не мило ли?..

А куда деваться? У кого по-другому-то?

Все четыре мушкетёра — это ж сам Дюма — бабник, пьяница, фанфарон и дартаньян!..

И у Леонардо, каких бы Лиз ни малевал, вечно выходили автопортреты… Эль-Греко, Тициан, Дюрер, Шагал — да у каждого та же фигня…

А Левитан? До того человека в собственном лице ненавидел, что и нарисовать не мог. И когда требовалась на пейзаже фигурку изобразить, бежал к брату: подсоби…

А музыка? Включи Бетховена… да чего Бетховена — Вагнера, Рахманинова, Мусоргского — любого включай! — и всё про голубчиков ясно. Целиком они в ней. До последнего прыщика на судьбе…

И я годами откладывал свой роман только потому, что боялся именно того, чего больше всего и жаждал — рождения собственного лирического героя. Этого новоявленного чудовища Франкенштейна, этого панегирика самому себе и пародии на человека в целом.

Мне же такой образ героя нашего с грядущим времён изваять мечталось, чтобы все Онегины с Печориными скисли и потерялись. Потому что он кто? — он воплощение уникального унутреннего мира, который у меня, чего уж тут: побогаче и гоголевского, и флоберова, а то, может, и самого чеховского, с его пижонским стремлением стыдиться всякой встречной собакой. И говорить об этом теперь можно без оглядки — оглядываться не на кого. Разве, Дед по горбу отгрузит за бахвальство.

А какое бахвальство? Я что — славы тщусь? Тиражей мильонных? Параграфа в учебнике или вон памятника на главной площади? Сдались они мне сто пятьдесят раз! Мне себе доказать невтерпёж, что не импотент, что — в состоянии. Что не зря именно меня выбрало…

Казалось бы: ну вот и прекрасно же! Сядь и напиши. Одну. Но настоящую. Этакую книжку навсегда. Окончательную, грубо говоря, книженцию. Не хуже чем у этих, про назаретянина. Они, чай, тоже не за нобелевки надрывались. А ведь смогли. Что ни цитата — афоризм. Полпланеты наизусть знает (знало): ночью подыми, три слова навскидку зачитай — откуда? А в ответ хором: стиш такой-то, седьмая строка снизу. А? Ааааа…

Правда, Чердаклынцев и звучит похлипше, чем Матфей или Лука. Но разве в имени дело? Просто у Луки с Матфеем герой был. А у меня его нету. У меня вместо героя зеркало, а в нём убожество, на которое и взглянуть-то лишний раз противно.

А ещё — не отпущает щемящее ощущение беспощадно уплывающего времени. И начать, не чувствуя себя созревшим для действительно великого, страшно, и не успеть жутко. Вот и психуешь, что та роженица. Но у роженицы на всё про всё плюс-минус тридцать девять недель — отмучилась, и будьте любезны. А ты с этим волыном как с песней по жизни. А в итоге — в белом венчике из роз их величество невроз… Как метко заметил один безвременно покойный поэт…

— Это да, с нервишками у тебя того, — сказала Лёлька, колдуя над опарой, — не по-детски тебя плющит… Ты вот думаешь, мы не замечаем. А мы наоборот, всё видим, только помочь не знаем как…

Каюсь: грешен: спич этот выспренний про муки творческого небытия я на неё откатал. Невмоготу было дальше отмалчиваться. Жилетка мне требовалась. И никого лучше Лёльки на эту роль я не сыскал.

— …я уж сама извелась, чем бы тебя занять. Добыча Тимкина, кухня моя, чего по мелочи ты и без напоминаний на подхвате. К курям приставить? — обидишься…

— Слушай, а ты вообще поняла, о чём я тут?

— Да чего ж непонятного-то: хреново мужику. А вам когда хреново, вы всё-всё объяснить можете. Сами только не врубаетесь, чего бормочете… Короче, ты это… ты давай почаще — про Бетховена, там, или про остальных…

Она энергично, насколько силёнок хватало, долбала тестом об столешницу, разговаривая при этом будто бы даже и не со мной, а с ним, ещё большей размазнёй.

— …вот ты говорил: музыка! а я думала: я ведь её, считай, и не слышала. И не услышу, наверное, уже никогда… И про Онегина не прочитаю… Как раз на лето задали, — и горестно шмыгнула и утёрла под носом выпачканной в муке рукой. — В общем, садись и пиши свою книжку. Пока напишешь, я, может, подрасти успею…

Лёлька ты моя Лёленька, эхо ты моё отзывчивое! Да пока я соберусь, ты не то что подрастёшь — состаришься сто раз!

— …прикинь: я вообще ведь ничего ещё не знаю. Ни-че-го! — шлёпс тестом об стол. — Ну, кроме того, что в школе, — шлёпс по новой! — А что школа? квадрат гипотенузы, Волга впадает в Чёрное море, надеть противогаз, снять противогаз, вот и эврисынк… Одна теперь надежда на твою писанину, — и опять занесла пляшущую в слабеньких ручонках зыбкую массу, но повременила долбать, и по-отечески так: — Так что не бухти, пользы от тебя хватает, не зря припасы переводишь. Пиши, дядь. Рассказывай и пиши. А надо будет — я тебя с ложки кормить стану. Правда-правда…

И окончательно — шшшшлёпс!

— И вообще: шёл бы уже занялся чем, а то я тут с тобой…

И — запорхала: от стола к печке, от печки к столу. И загремела — заслонками, противнями, ухватом… Сеанс не к ночи помянутой психотерапии по методу жулика Фрейда окончен. Больной снова скорее жив, чем мёртв.

Я расчехлил пианино. Поднял крышку: а ну вспоминайте, ручки. Ручки вздрогнули и послушно легли на клавиши.

— Бетховен! — провозгласил я с чувством. — Лунная…

Ничего кроме неё да «Сурка» я из Людвига вана на память не знал. И втопил: па-па-па, па-па-па, па-па-па, па-па-па…

Наша фантасмагория продолжалась. Посреди осаждённой вероломным лесом деревушки специального назначения стояла изба. В избе топилась печь. В печи трещал огонь и поспевал хлебушко. У стола хлопотал притворившийся хозяйкой ребёнок, спешащий с ужином к возвращению из лесу вестимо притворившегося добрым молодцем маменькиного сынка. В углу свиристел так и не выловленный сверчок. Из окошка ходиков на стене — давно декоративных, без стрелок и цепи с гирькой — высунулась вдруг целая и невредимая кукушка и сделала писклявое ку-ку.

И всю эту уютную какофонию перекрывало не слишком стройное, но как нельзя более гармонизирующее атмосферу нашего парадоксального бытия звучание самой попсовой из сонат великого немца. Для окончательной завершённости полотна недоставало одной малюсенькой детали: за роялью должен был сидеть непосредственно глухой в стельку автор…