Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004

коралловые колонии, выстраивающие остов,
к двадцати пяти годам почти вымирают, после
себя оставляя почти скелет, на котором после
невидимые ткачи непрерывно латают ткани
вплоть до того момента, когда их стянет
влажная гниль и меня наконец не станет.
укладчики мозга в черепные коробки
вначале сгибают трос, податливый и подвижный,
затем в искривленьях его пролагают тропки,
вкладывают на дно, прилаживают как нужно
и сверху смыкают створки.
стеклодувы легких по шажку отпускают дыханье,
садоводы кишечных полостей высаживают растенья,
прядильщики нервов смачивают слюною
нити свои, обрывают и снова тянут,
и все они были землею, а стали мною,
а когда не станет меня, то снова землею станут.

спит дитя, накрыв щекой разжатую руку,
словно к этому лбу никогда ни пяди
не прибавит еще неведомая наука
или сказанное другими забавы ради,
спит и видит сон, как к нему подходит
ягненок или какое-нибудь другое
животное, и по ребрам его проводит
своей безрогою головою,
и в ладонь шершавую морду прячет.
а проснувшись, дитя не вспомнит, что это значит.
спи и ты, моя голова, и вы, руки, и вы,
ноги, впитавшие бурую кровь травы,
и жирный ил, и сухую глину,
от которых в изножье белая простыня
запечатлеет охоту на мраморного коня,
а мстительное полотно разрисует складками спину.
спи, правая ступня, спи, левая ступня,
спи, самая мелкая часть меня.
спи, простуда, усни, ангина,
молчите, последние хрипы в бронхах,
ум уснет, голова побежит вдогонку,
голова Горгоны, запрятанная в кошелке,
бессовестно подглядывает сквозь щелку.
а ей навстречу кто-то, перстом грозя,
отвечает: за снами шпионить нельзя,
они пугливы, как влюбленные
в затонувшем монастыре,
они удаляются на заре,
а у тех, кто ходят всю ночь, бессонные,
они засиживаются до полудня
(в будни это особенно неприятно),
и оставляют под глазами синие пятна,
и оставляют на шее вампировые укусы.
а по ночам не спят только кошки и трусы:
они боятся дня, любят электрический свет,
они зависят от движения разных планет,
у большинства из них довольно странные вкусы.
лучше спите, брови, спите, веки, спите, ресницы,
вам ничего не приснится, я за это ручаюсь,
вчерашний сон сегодня не повторится,
потому что так почти никогда не случается,
вчерашний день сложится, как бумажка,
в чашку, или кораблик, или прыгающую лягушку,
и ты удивишься тому, что ночью из прожитого
получается совсем на него не похожее,
и то, что было внутри, становится кожей.

так внутрь глины целой, надавливая слегка,
гончар опускает сведенные пальцы, пока
не образует вмятину, а после разводит, пока
пустота внутри не достигнет размера задуманного горшка.
так нога мерно и мерно снует вперед и назад,
а затем взлетает, потому что скорость и так велика.
так сжимает горлышко, чтобы стало буже,
и острый нож прижимает к ножке, чтобы стала ровней,
так смачивает ладонь водой и оглаживает снаружи.
а после сушит, подрезав донце струной.
а после, боже мой, что после станет со мной —
могла бы подумать, если могла бы думать
чашка, ожидающая свой страшный суд,
потому что ее поставят в печь и на ночь запрут
и двести, триста, четыреста градусов выставят на табло,
вплоть до градуса, при котором плавится стекло,
до градуса, при котором плоть превращается в прах.
ты ведь прахом была, и больше чем прахом тебе не быть,
сказал бы чашке гончар, если бы мог говорить.

пусть руку мою раскрошат, как воскресный хлеб,
на двенадцать и две фаланги, из коих
пять о пяти щитах, высеченных из кости,
и пусть пребывает так, пока не придет покой и
мой хлеб опять притворится моей рукою.
ты, пальмовая ветвь в ладони,
ладонь в ладони и пальмовая ветвь,
сама себя свивающая в вервь,
сама себя снедающая в твердь,
сама себя вжимающая в плоть,
ты, колесо, раздирающее не меня, —
раздирай сильней,
ты, пальмовая ветвь, обратишься в плеть
и будешь петь над моей спиной до скончанья дней.
но вы будете, будете, а все равно меня не забудете
и ничего не забудете, потому что ничто не забудется,
и за вашими спинами будет — когда вы будете
совсем другими, и сами себя разлюбите,
и приблудитесь к старости с кроткими головами,
а я и тогда останусь стоять за вами.