Бернардо Ачага - Сын аккордеониста

Мы поднимались на третий этаж. Преодолевая каждую ступеньку, она всякий раз опиралась на лепила. «Вчера как громом поразило», – сказала она. «Кого?» Я подумал, что она решила затронуть тему своей болезни и хотела воспроизвести какой-нибудь комментарий своего врача. «Женевьеву, – уточнила она. – Она пошла забрать одежду своего сына, чтобы отнести ее в стирку, как любая другая мамаша из Обабы, и ее просто ошарашил запах». Она остановилась, чтобы передохнуть. «Le parfum n'était pas très chic, vous me comprennez?» – «Аромат был не слишком шикарный, понимаешь?» – завершила она.

Дойдя до коридора третьего этажа, она взяла меня под руку. Правую ногу она слегка подволакивала, хотя и не слишком. «Куда мы идем, Тереза?» – сказал я, видя, что она не остановилась перед своей комнатой. Уже два или три года она занимала последнюю комнату в гостинице, под номером двадцать семь. «На крышу?» – вновь спросил я. Мы находились возле укромной лестницы в конце коридора. Она стала подниматься. «Наверху есть несколько каморок, о которых даже я ничего раньше не знала. В одной из них я обнаружила очень интересные вещи. Сейчас увидишь». Ей снова не хватило воздуха и на какое-то мгновение пришлось опереться о стену. «Ну что, готов идти дальше?» – сказала она пятью секундами позже, поворачивая ко мне голову. Ее оливкового цвета глаза смотрели в упор.

На последнем этаже гостиницы потолок был таким низким, что приходилось наклонять голову. Справа и слева от прохода были маленькие двери, закрытые на замки. Тереза вытащила из кармана ключик и открыла одну из дверей, помеченную номером два. «Проходи, Давид. Но сначала сними ботинки», – сказала она мне. Войдя, я почувствовал у себя под ногами мягкость одеяла.

Тереза зажгла свет, простую лампочку, и я увидел что нахожусь в комнатке площадью не более пяти-шести квадратных метров; одеяло почти полностью покрывало пол. В одном из углов я различил прислоненное к стене ружье, а на полу возле него – солдатскую каску и бинокль. По комнате было раскидано несколько картонных коробок, заполненных бумагами, и прочий хлам: стул, чемодан, кожаный мешочек на стуле.

Тереза стала очень осторожно садиться, ища рукой точку опоры; но, не завершив движения, утратила равновесие и растянулась на полу, ноги ее задрались. Они показались мне хорошо сложенными и сильными. Я заметил только разницу в лодыжках: правая была немного тоньше.

В таком тесном пространстве ее тело казалось более рельефным. Я видел ее щиколотки, ее колени, ее плечи, черную ленту на запястье, такую же, как в волосах, ее глаза оливкового цвета, ее губы, ее слегка приоткрытый рот. Губы зашевелились, рот закрылся и вновь приоткрылся. «Ты плохо поступил со мной, и я должна отомстить. Это необходимо», – сказала Тереза. Она сняла черную ленту с волос и стала ее разглядывать. Мы вдруг очутились словно в совершенно другом месте: игра, занимавшая нас до этой минуты, закончилась.

Если бы стоял разгар лета, июль или август, до нас долетали бы голоса клиентов или шум моторов и гудки автомобилей. Но в тот день каморка казалась изолированным от мира футляром. «Как ты собираешься отомстить? С помощью этого ружья?» Я протянул руку, чтобы взять его. Оно было очень тяжелым. «Я не смогла бы его удержать», – сказала Тереза. Она положила черную ленту из волос на одеяло и взяла со стула кожаный мешочек. «Но не думай, я располагаю оружием и полегче», – сказала она. В руке у нее оказался маленький пистолет. Он был очень красивый, серебряный. Лубис назвал бы его «причудливьгм», в очередной раз намекая на большую выдумку – pantasi aundia – Терезы. Серебряный пистолет и кукольная черная лента складывались в весьма театральный образ.

«Я так плохо вел себя?» – спросил я. Она целилась не в меня, а в потолок. «Да, очень плохо. Но сам того не желая, как дети. Почему тебе нравятся les paysannes? Неизвестно. А мне почему нравится большой мальчик с широким лицом, такой как ты? Тоже неизвестно». – «Значит, я невиновен». – «Именно так», – быстро согласилась она, словно предпочитая больше не думать об этом, и передала мне пистолет.

«Очень красивое оружие», – сказал я. «Все эти вещи лежат здесь со времен войны, – сказала она – Думаю, единственная послевоенная вещь это бинокль. Он очень хороший. Немецкий». – «Все очень чистое. Смотри, как блестит пистолет», – заметил я. «Грегорио очень заботливый. По правде говоря, я узнала об этом месте благодаря ему. Знаешь? Он в меня влюблен. Но ему тоже не везет. Я не обращаю на него никакого внимания». Грегорио звали Бариа – Улитка, – поскольку он принадлежал к семейству, получившему это прозвище, и он работал официантом в кафе гостиницы. Он относился ко мне с полным презрением и, когда мы сталкивались на улице, притворялся, что не видит меня.

Я отложил пистолет в сторону и взял солдатскую каску. Она тоже вся сияла. «Когда Грегорио показал мне все это, я пошла поговорить с отцом. Ничего не сообщая ему о Грегорио, разумеется, чтобы он не перерезал моему поклоннику горло. Так вот, я пошла и сказала, что хочу взять этот пистолет себе. – Она встала на колени и положила оружие в мешочек. – Отец рассердился, но в конце концов пообещал его мне. Он будет моим в день, когда мне исполнится восемнадцать лет». Я почувствовал неловкость. Это оружие напоминало о недавней истории, о войне. Я находился в доме Берлине, все эти вещи принадлежали ему.

«А что это за бумаги лежат в коробке? Письма?» – спросил я. «Да. Это письма, принадлежащие нашей семье. Они все здесь. Те, что мой отец писал своим братьям, и те, что его братья писали ему». Она немного помолчала, прежде чем добавить: «Ты отдаешь себе отчет? Письма, написанные моим отцом. А это означает…» – «Что ему их вернули», – сказал я как дурак. «Это означает, что оба его брата погибли на фронте и мы остались с их личным имуществом». Она указала мне на картонную коробку: «Пододвинь мне ее, пожалуйста». Я так и сделал, и она вытащила из нее конверт блекло-синего цвета. «Это от моего дяди Антонио. Он послал его с фронта под Харамой 21 марта 1937 года». – «В день, когда начинается весна», – сказал я так же глупо, как и раньше.

Тереза вынула единственный листок бумаги, который был в конверте. «Ты прав. Он написал его в тот самый день, когда начиналась весна». Она повязала на голове черную ленту, чтобы волосы не спадали ей на глаза, и начала читать. Почерк у ее дяди – я сейчас вижу его: этот листок бумаги лежит на моем письменном столе в Стоунхэме – был очень мелким. Тереза читала, прищурив глаза:

Брат Марселино, я получил твое письмо в день святого Иосифа. Я пока пребываю здесь в добром здравии, слава Богу.

Ах брат, я уж было стал думать, не забыл ли ты меня в последнее время, или же ты так напуган этой войной.