Эрвин Штритматтер - Избранное

— Мама, мамочка! — кричит лейтенант и вдруг становится маленьким и жалким.

В окопах объявлена тревога. Оле пытается выпрыгнуть на бруствер. Его хватают, тащат обратно.

Допрос у полкового юриста. До сих пор он считался «хорошим солдатом». Что с ним стало?

— Мне показалось, что противник меня обходит.

Одни говорят: «Возможно». Другие: «Сомнительно, очень сомнительно».

Оле отвозят в тыл. Там ему выносят приговор: крепость.

Путь домой начался из тюрьмы в Нижней Силезии. Советская Армия приближалась. Арестантов гнали по шоссе. Рядом с Оле шел матереубийца, впереди — его друг Герхард Френцель, позади — «свидетель Иеговы». Обмороженные пальцы божьего свидетеля торчали из рваных башмаков на деревянной подошве. Господь сотворит свой суд!

Матереубийца рыдал в приступе безумия и умолял отца, которого давно не было в живых, простить ему убийство матери. Его вопли заглушало рычание полицейских собак.

Герхард Френцель считал шаги.

— Это придает силы. За счетом забываешь боль!

— Один только бог дарует силу, — бормотал «свидетель Иеговы».

Из Нижней Силезии их пустилось в путь пятьсот человек. До Нидер-Лаузица дошло двести полумертвецов.

Они расположились лагерем на берегу Нейсе в ожидании дальнейших приказов. Таковых не воспоследовало. На другом берегу виднелись игрушечные окопы и танковые заграждения фольксштурмистов. Конвоиры нервничали. Арестантам разрешено было окапываться на ночь. Во время рытья окопа силы оставили Оле. Он, поваливший столько деревьев в лесах барона фон Ведельштедта, теперь сам лежал как поваленное дерево.

Копая, они наткнулись на брюкву и снова забросали песком эти прозрачно-белые плоды земли. Ночью Герхард сунул Оле в рот разжеванной брюквы. Оле проглотил, и его тут же вырвало.

Лагерь был разбит на лесной опушке. Конвой на ночь устраивался у костров. Собаки, непрерывно носившиеся вокруг арестантов, образовывали невидимую границу между теми, кто грелся, и теми, кто замерзал.

Изрядно хлебнув коньяку, конвоиры затеяли спор. Образовались две партии. Партия унтершарфюрера стояла за то, чтобы прикончить всех арестантов. Другая ратовала за доставку их на родину. Родиной они именовали землю за Нейсе. Маленькой стала их родина. И они тоже.

— Давай-ка бросим жребий!

Унтершарфюрер так и взвился:

— Из-за этих преступников жребий бросать!

Одноглазый солдат, непрестанно ходивший вокруг костра, пробормотал:

— Преступники, преступники, а ну как нагрянут русские?

— Уже в штаны наложил? — Унтершарфюрер сплюнул. — Ладно, давайте бросать жребий.

Арестантский пост подслушивания отступил со своих позиций. Герхард Френцель предложил: каждому взять по дубинке.

Среди арестантов не нашлось ни одного, кто счел бы себя слишком слабым, чтобы орудовать дубинкой. Даже от «свидетеля Иеговы» отступился его кроткий бог.

У костра бросали жребий.

— А ну, затяни песню, — приказал унтершарфюрер. Никто ему не повиновался. Слышно было, как потрескивает огонь. Наконец кто-то запел:

Вдруг одноглазый остановился. Прислушался, не доносится ли шум из лесу, и отошел подальше.

— Может, еще кто-нибудь хочет поплакать одним глазом? — издевался унтершарфюрер.

Глухой грохот за лесом. Тарахтение моторов. Почва начинает содрогаться.

— Русские танки! — кричит какой-то ефрейтор. Караульное подразделение вскакивает. Начинается стрельба.

Арестанты задыхаются от волнения. Неужто свобода близка?

— Пропустить танки! Соблюдать осторожность, — предостерегает Герхард Френцель.

Затрещали автоматы. Засвистели пули. Взвыли снаряды. Герхард Френцель упал.

Оле уже готов был бежать к нему, упасть на траву рядом с умирающим другом, но взглянул на товарищей, — проблеск надежды привел их в полное смятение. Оле «принял командование».

Унтершарфюрер протиснулся сквозь толпу арестантов.

— Камрады, переплывем Нейсе — там наша родина!

— Его родина — не наша родина! — крикнул Оле.

Дубинка «свидетеля Иеговы» хватила по башке унтершарфюрера.

Советские танки пробились к реке. На противоположном берегу в окопах фольксштурма затрещали выстрелы. Один из арестантов, привязав красный лоскут к своей дубинке, пошел среди свистящих пуль прямо на танк. Это был Оле.

Весна еще только начиналась. Оле нашел где-то солдатскую шинель и надел ее поверх своего подбитого ветром арестантского платья. На голове у него красовалась серая шляпа. Эта шляпа в чистом поле подкатилась ему под ноги. В такой не зазорно было бы разгуливать и коммерсанту.

От Блюменау остался разве что скелет деревни. Балки домов без крыш, точно костлявые руки, вздымались к небу. Крысы выходили на разбой еще до наступления темноты и копошились на куче перьев в саду у пастора.

Сквозь прореху в облаках солнце посылало на землю прощальный луч. Белый мотылек слетел с неба на покореженный стальной шлем и забил крылышками.

Оле искал людей. И нашел шестерых советских солдат: как мартовские козлята, они весело и мирно возились под липой. При виде Оле лица их стали серьезными. Он торопливо расстегнул шинель и показал им свое арестантское платье. Суровость мигом сошла с их лиц.

— Ты из лагеря?

— Отец, мать, жена есть?

Ему нечего было ответить на этот вопрос. Он не знал, что его ждет на родине. На этот вечер Оле и советские солдаты стали единой семьей: молодой отец и шестеро сыновей. Они ели, пили, свертывали цигарки из махры и газетной бумаги, пели: «Тайга, тайга, кругом снега…»

Оле побледнел. Его желудок отказывался праздновать возвращение. Шатаясь, он поднялся, тут же повалился на кучу мякины и спал, спал…

Проснулся он на столе в ратуше. Новые друзья прикрыли его одеялом. Подушкой ему служили папки с делами. «Продовольственное положение в Третьей империи» — было выведено на них канцелярским почерком.

За окном сияло щебечущее, весеннее утро; мычание коровы вдруг ворвалось в этот щебет. Радостное мычание, сигнал жизни.

Корова стояла под окном, нетерпеливо топчась от прилива молока.

Оле стащил с себя арестантскую куртку, засучил дырявые рукава фуфайки и вышел на крыльцо.

Первые глотки молока он пил из своей серой шляпы. Они показались ему живой водой. Новая жизнь Оле пускала первые корешки. Начало было как в сказке: шесть сыновей пригнали корову больному отцу…

Оле стоял на истерзанной снарядами лесной опушке, возле развалин родительского дома. Фруктовые деревья в их скудном садике чернели, мертвые и обугленные. Одна из отцовских голубок вдруг вынырнула из низко нависших облаков — белый комочек над чернотою пожарища. В клюве она несла травинку для гнезда в расселине сосны.