Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп

Подняла руку Эмма Дюрр.

— А я-то думала, что в Берлине были приняты какие-нибудь решения.

— Решения? Само собой, были и решения. Такие, знаете, высокие решения! Грандиозные! Вы о них прочтете в газетах.

Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.

— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?

— Еще безрадостней: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал. — Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить за ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.

В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симсон, желтая, как лимон, прошипела:

— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!

Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ясно. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.

— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.

Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке из кооперативной лавки кивнула.

Товарищ Вуншгетрей продолжал:

— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, что в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.

Слушатели вытаращили глаза.

— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий пример для всего района.

— Какие товарищи? — подскочила Эмма Дюрр.

— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп.

Келле засмеялся:

— Ты что, с луны свалился?

У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.

— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.

Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве это делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:

— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!

Ян Буллерт поднял руку:

— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит! — Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.

Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симсон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.

Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.

Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками, — возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?

Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.

— Таков ход событий, — вздыхает обыватель.

— Ход событий определяет человек, — отвечает член партии.

— Но не ты, — издевается обыватель.

— Мы! — отвечает член партии.

— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий, — заявляет обыватель.

— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого — средствам, — отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.

Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего — в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.

Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка — партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:

— Бинкопу вернули партбилет!

Старый Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.

— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? — Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отверзнутся и изрыгнут пламя.

Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле — эта четырехугольная книжечка — не умещался в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто — за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Серно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?

Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, вымоченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.

— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?

Оле был не против.

— А знаешь, про что я думаю?

Нет, Оле не знал.

— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Антон тоже этому немало посодействовал.

Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:

— Смотри не вздумай ляпнуть это на партсобрании.

Два дня спустя Оле чуть не уверовал в партийных ангелов: он стал знаменит. В дом бывших супругов Ханзен явились журналист и фотограф. Фотограф взобрался на каштан и снял общий вид кооперативной усадьбы. Затем он пожелал сделать портрет товарища Блинкопа.

— Делайте, что хотите, только поживей.

Но фотограф имел в виду не какой-то там заурядный портрет. Он искал неожиданное решение. А решение тем временем свалилось на него прямо из воздуха, довольно, впрочем, спертого: Оле будет снят на фоне наливных колосьев — так сказать, на фоне покоренной целины.

Должно быть, Аннгрет все еще занимала какой-то уголок в сердце Оле. Он сразу подумал о ней. Может, стоит послать ей газету? Оле размяк и покорно пошел за фотографом. Последний велел ему войти в рожь. Оле не по душе была эта затея. Он не дикий кабан, и сейчас не война. Но фотограф клятвенно обещал распрямить потом все примятые колосья.

Оле зашел в рожь. Фотограф и этим не удовлетворился. Пусть лучше он станет в борозду. Этого требуют законы перспективы: тогда человек кажется ниже, а колосья — выше.

Оле снова подумал про Аннгрет и снова согласился. Фотограф бросился наземь, долго елозил на животе, глядя в видоискатель, и ноги у него дергались от рвения.