Эрвин Штритматтер - Вторник в сентябре, или Про талант и норов

Да, ярмарка! Летом тут был прекрасный луг, где паслись коровы — пощипывали не спеша лютики, молочай, клевер, а теперь за какую-то неделю на его месте пышно расцвела идея по поднятию массовой культуры.

Мы задержались у так называемого автоаттракциона. Мое внимание привлек мужчина в кепке с блестящим лаковым козырьком. Он катался в своей искрящей электроповозке по самому краю машинной толчеи и явно стремился в полной мере насладиться управлением и самой ездой, но его машину то и дело затирали другие водители, причем в большинстве случаев просто из желания затереть. Вот модель мира в глазах пессимистов, подумал я. Нет, такой мир мне не нужен! Куда приятней жить в мире, где нормальной езде мешают в основном только дураки. Куда это Кинаст опять запропастился? С ним как раз можно потолковать о таких вещах.

Кинаст созерцал картины доморощенного художника, который ради того, чтобы как можно больше походить на человека творческой профессии, каким он представляется базарному ротозею, специально отпустил длинную гриву и обзавелся замшевой курткой. За «полотна» выдавались холсты, в масляном варианте повторяющие слащавые открыточные мотивы. До торгового уголка кустаря-художника доползали аппетитные запахи ярмарочной кухни, вызывая обильное слюновыделение у ценителей искусства, это, однако, не помешало одной молодой чете купить картину Пахарь на фоне закатного неба, да и как было не купить, когда небо там было прямо как живое. Длинногривый умелец по части масляных красок извлек из багажника своей «Волги» картину Пахарь на фоне надвигающейся грозы и заполнил ею возникшую было прореху.

Кинаст уплетал жареную колбаску, и его так и распирало от желания поспорить. Он стал допытываться у меня, в чем разница между искусством и халтурой, мало того, — ему требовался немедленный и по возможности исчерпывающий ответ.

К переднему ветровому стеклу «Волги» было приставлено наиболее увесистое из творений холстомарателя — что-то на злобу дня. На «картине» были изображены три фигуры. Одна фигура представляла рабочего, что можно было заключить по тому, что в руках она держала молот. Голова второй фигуры была покрыта форменной зеленой фуражкой типа тех, какие носят австрийские пограничники. Зеленая фуражка рождала уверенность в том, что перед нами крестьянин. Третья фигура была облачена в белый халат и изображала явно не дояра молочно-товарной фермы. Все три фигуры, над головами которых грузно провисали провода высокого напряжения, целеустремленным, размашистым шагом двигались влево. Руки свои они призывно и путеуказующе протягивали к золотистой раме картины. По мнению Кинаста, золотистая — под бронзу — рама символизировала светлое будущее. «Что, может, скажешь, эти три передовика — тоже халтурная работа?»

Очень может быть, что с ярмарки мы бы уехали рассорившись. Но нас отвлекли женские визги.

Напротив — там, где загружали лошадей, — что-то случилось. Все ценители искусства ринулись туда, и, хотя доморощенный художник во всю мощь своих легких кричал им вдогонку: «Да куда же вы, граждане, глаза-то разуйте, граждане, ведь все как есть написано натуральными масляными красками!» — мы тоже не удержались и вслед за всеми кинулись к лошадиному торгу.

А случилось вот что: за повод лошадь дергали и тянули сразу десятка два мужиков, уздечка не выдержала и лопнула. Оказавшись совершенно свободным, жеребец огромными скачками понесся на зрителей. Толпа кинулась врассыпную; стремясь выбраться на безопасное место, люди сшибались, валили друг друга наземь.

Лошадь проявила уважение к лежащим на земле и позволила ухватить себя за гриву. Принесли новую уздечку. Катастрофа не состоялась, но то, что она могла состояться, повергло укротителей лошади в настоящий гнев. Сама вероятность катастрофы показалась наиболее жестоким и озлобившимся из них достаточным оправданием, чтобы применить насилие.

Торг огласился злобным воем; казалось, вскричали черти, которых только что затолкали в мешок. В минуту была разобрана загородка ближайшего дачного садика и на широкий круп лошади посыпался град ударов кольями и штакетинами. Одни тянули лошадь за повод вперед, другие били ее сзади. Ломались штакетины, отлетали в стороны щепки. Женщины голосили от жалости и в смущении отворачивались от побоища. Бывшая чья-то любовница крепко-накрепко вцепилась в руку одного из тех, кто в очередной раз занес палку над лошадиным крупом, но в воздухе продолжали свистеть удары его «соратников» — до тех пор, пока жеребец не встал передними ногами на мостик. «Ну теперь небось сообразил, что к чему, нн-уу, пошел, пошел, зар-ра-за!»

Круп лошади весь покрылся рубцами и вздулся, из рваных ран сочилась кровь, жеребец на прямых, будто одеревенелых ногах прошел еще два-три шага вверх по трапу, потерял равновесие и рухнул прямо в толпу своих истязателей.

Попавшие в переделку мужики, прихрамывая, зализывая содранные в кровь ладони, убирались с площадки, а лошадь, вся в белой пене, поднималась в это время на ноги.

«Лошадь обладает нравом степного, табунного животного. От внезапного испуга она впадает в панику», — услышал я про себя голос преподавателя нашей «сельской академии». Но, может, это всего-навсего гипотеза.

Озверелый дядя с бочкообразным животом раздернул коню рот, ухватил в кулак язык и стал усиленно тянуть за него животное на мостик. Невзирая на боль, лошадь резко вздернула голову вверх. Обильно смоченный слюной язык выскользнул из кулака толстопузого мучителя. Тогда лысоголовый мужчина, верховодивший толпой насильников, ударил жеребца палкой по лбу. Лошадь почему-то не стала лягать своего обидчика, она только застонала. Кто-то вырвал у лысака палку: «Ты что по голове-то бьешь, идиот! Он же лягаться начнет!»

Но идиотом больше, идиотом меньше — каждый из этих мнимых знатоков когда-то, видно, сумел завести лошадь туда, куда заходить той никак не хотелось, и теперь считал, что использованный им некогда способ применим ко всем лошадям вообще. Тот, кто ударил жеребца по голове, тоже, наверно, действовал, опираясь на собственный опыт. Животное, если его ударить по голове, заявил он, обязательно рвется вперед.

«Ну, это мы сейчас проверим!» — усомнился Эдди Кинаст и врезал идиоту в его квадратный лоб. Лысак пошатнулся и, весь как-то враз обмякнув, повалился навзничь.

Зрители взревели от восторга и зааплодировали, дружки же лысака кинулись к Кинасту. Я вырвал Эдди из толпы и попытался было заслонить, но его даже издали можно было узнать из-за проклятого красного мотка электропровода. В ту минуту я невольно подумал, как хорошо было бы, если бы на смену электричеству уже пришли лазерные лучи. Но мысль эта выручить не могла: воздух всего лошадиного торга был наэлектризован жаждой мести. Озверелым укротителям хотелось после фиаско с загрузкой лошади ублажить свои души удачной дракой. Нужно было действовать.