Вячеслав Пьецух - Суть дела (сборник)

Мало-помалу разговорились на ломаном английском, безбожно перевирая конструкции и слова. Оказалось, что сосед был немец из Гамбурга по имени Лотарь Брамс, по профессии дамский мастер, по призванию шахматист. Слово за слово, договорились до приснопамятной войны между Советским Союзом и Третьим рейхом, и тут вдруг выяснилось, что отец Саши Горелова нещадно бомбил Берлин, а отец Лотаря Брамса два года бомбил Москву. Это открытие не могло пройти бесследно, тем более что Саша припомнил немцу Зою Космодемьянскую, а Лотарь обозвал русских грязными гуннами, и действительно: как говорится, под воздействием винных паров они сошлись в беспощадной схватке, которую можно с чистой совестью считать последним сражением Великой Отечественной войны. Лотарь орудовал бейсбольной битой, которую ему подбросил гад бармен, а Саша орал «за родину, за Сталина!» и лупил немца пивной бутылкой по голове.

Чета Васюковых долго собирала деньги на поездку к морю, которое никогда не видела их малолетняя дочка Маша, девочка любознательная, тонко чувствовавшая природу и развит áя не по годам. Васюковы были примерные родители и считали священным долгом дать своей дочке все, что только можно дать при зарплате сменного мастера и швеи. Они учили ее баяну, водили в хореографический кружок при клубе Железнодорожников и частным образом учили испанскому языку. Наконец, они вздумали осчастливить ребенка, показав ему море, но не наше, Черное, на самом деле неопределенного, грязноватого цвета, а настоящее, Средиземное, синее-пресинее, как доморощенный василек.

Когда образовалась нужная сумма, Васюковы купили билеты до пресловутой Анталии, благополучно приземлились в пункте назначения и, едва разместившись в гостинице, отправились на пляж, чтобы сразу ошеломить девочку зрелищем воистину экзотической красоты.

Маша посмотрела и сказала:

– Мама, это и есть сине-море?

– Да, деточка, – отвечала родительница, – сине-море, син éе не может быть!

– Очень хорошо. А теперь поехали к бабушке на дачу.

2011

В нашем богоспасаемом отечестве существует такое дурацкое обыкновение: пренебрегать опытом поколений, давно отошедших в небытие, которым дорогой ценой достались кое-какие истины, единственно и безотказно спасительные, если иметь в виду российские порядки и безмозглую молодежь. А именно: коли ты желаешь дожить до глубокой старости, то нужно научиться прятаться; горе долгим не бывает, и ему, как правило, наследуют радостные деньки; сколько бы писатели ни сочиняли трогательных историй про несчастных влюбленных и злых родителей, ставящих им палки в колеса (см. драму В. Шекспира «Ромео и Джульетта»), истина состоит в том, что жениться нужно в зрелом возрасте, на девушке своего круга и обязательно по расчету, а никак не по любви, потому что любовь – это тяжелое психическое недомогание, истязающее человека, дурманящее ему голову и, главное, застящее глаза.

Как раз этой-то спасительной истины студент Миша Горелик знать не знал и знать не хотел, поскольку он был безумно влюблен в одну провинциалочку, видную девушку по фамилии Селезнева, которая была старше его на четыре года, никогда ничего не читала и любила подолгу смотреть в окно. Он засыпал и просыпался с мыслью о возлюбленной, подбирал за ней разные мелочи вроде заколки или носового платка, целовал ее мокрые следы, когда она мыла пол в общежитии, и наловчился писать лирические стишки. Наконец, под Октябрьские праздники 70-го года они, что называется, переспали и, воспользовавшись случаем, Миша сделал Селезневой предложение на мосту; собственно, это был несчастный путепровод через какую-то второстепенную железнодорожную магистраль, но Мише было приятно думать, что он, как это часто показывают в кино, сделал своей возлюбленной предложение на мосту.

Родители были против. Со стороны жениха возражения основывались на том, что у Миши еще грудное молоко на губах не обсохло, что даже на Ленинскую стипендию прожить семьей невозможно и что вообще глупо жениться, когда настоящая гульба еще впереди. Со стороны невесты особых претензий не было, хотя Селезнева-мать писала из Средней Азии, где она поселилась с дочуркой сразу после войны, что, дескать, охота же ей, дурехе, мыкать горе с питерской нищетой.

Как бы там ни было, они поженились и двух месяцев не прошло. Обстоятельства семейного быта оказались и вправду нечеловеческими: они вчетвером, считая родителей Михаила, жили в коммунальной квартире на Литейном проспекте, ближе к Большому Дому, занимая угловую комнату, впрочем, с очень высоким потолком, которую они разгородили старинным буфетом на две неравные части, – старикам побольше, молодым поменьше, чтобы только поместилась супружеская кровать. Однако же как-то жили, благо Горелики-старшие были люди интеллигентные и покладистые, а Миша устроился сразу на две работы, которые изматывали его донельзя, но зато обеспечивали безбедное прожитье. К восьми часам утра он летел на Васильевский остров в университет, потом занимался в библиотеке, с четырех до одиннадцати работал у Товстоногова монтировщиком декораций, затем до часу ночи исправлял должность полотера в областном геологическом управлении и, когда вся страна уже давно дрыхла, поджав коленки, возвращался к себе на Литейный спать. Селезнева же все прихварывала и не делала без малого ничего.

Ближе к лету ей явилась фантастическая идея – обзавестись собственным выездом, то есть подержанным «Запорожцем», чтобы совершать увеселительные прогулки по славным предместьям города на Неве.

Для настоящего мужчины ублажить любимую – это святое дело, и молодые решили на летние каникулы отправиться в Среднюю Азию, где, по словам Селезневой, легко было заработать не то что на «Запорожец», а даже на «Жигули».

Только-только сдав экзамены и зачеты, Миша со своей молодой женой отбыли самолетом в Среднюю Азию, в туркменский город Мары, где жила Селезнева-мать, у которой было полдома недалеко от базара, с небольшим садом, беседкой, увитой настоящим виноградом, и допотопным отхожим местом, спрятанным на задах. Вообще городок производил приятное впечатление на европейца, падкого до экзотики, даром что был пылен и грязноват: вдоль улиц тянулись арыки, в которых плескалась здешняя ребятня, на базаре, возле табачного ларька, устроился нищий старик, чуть ли не дервиш (странствующий монах), в чалме, стеганом халате и с бельмами вместо глаз; на центральной улице молодым попался ослик, тощий, как велосипед; народ почему-то ходил в остроносых галошах на босу ногу и работал, нет ли, поначалу было неясно, поскольку множество трудоспособных мужиков посиживали компаниями на корточках и беседовали на своем доисторическом языке.