Вячеслав Пьецух - Суть дела (сборник)

Миша был настолько потрясен этой декларацией, что не донес до рта ложку с борщом; он вытаращился на Селезневу и на мгновение-другое оцепенел. Затем, ни сказав ни слова, он поднялся из-за стола, надел в сенях свою клетчатую кепку и был таков.

Он шел центральной улицей куда глаза глядят и с каждым шагом все острее чувствовал себя оскорбленным жестоко и, главное, ни за что. Он остановился у памятника Ленину, больше похожему на какого-нибудь чингизида из малоизвестных, и стал шарить у себя по карманам в надежде обнаружить хоть какие-то деньги, которых могло бы хватить на билет до ближайшей российской станции, и вот что он при себе нашел: паспорт, старую квитанцию из обувной мастерской, тридцать пять копеек денег, канцелярскую скрепку, полпачки сигарет «Прима» и спичечный коробок. Мишу, впавшего было в отчаяние, утешило, впрочем, то, что у него на безымянном пальце левой руки было золотое обручальное кольцо, которое он и продал в ближайшей скупке за двадцать восемь рублей, и, сев в разбитый рейсовый автобус, поехал в аэропорт. Миша посчитал, что за такие деньжищи он точно до Питера долетит.

На месте оказалось, что билет домой стоит тридцать шесть рублей с копейками, хоть иди и побирайся, презрев свою интеллигентскую закваску, и, видимо, ему предстояло задержаться в Каракумах на неопределенное время, если не навсегда. Печаль его, отягощенная чувством оскорбленности, какой-то жадной любовью к Селезневой и беспомощностью перед грабительскими тарифами «Аэрофлота», была так велика, что в горле встала удушающая слеза. С горя он решил пропить свои несчастные двадцать восемь рублей, а там пускай будет, что будет, хоть война, хоть эпидемия люэса, хоть потоп.

Как раз напротив здания аэропорта был пивной ларек, где приторговывали водкой в разлив и вяленым усачом. Поначалу у ларька не было никого, но когда Миша уже несколько захмелел от полстакана водки и большой кружки пива, к нему присоединилась компания гражданских летчиков в синих фуражках и форменных кителях. Компания была шумная, веселая, молодая, скорее всего только-только вернувшаяся из рейса и жаждавшая основательно погулять. Михаил, чуть хмельной и раздавленный своим горем, не попадал в настроение экипажа, и (как потом выяснилось) бортинженер Егоров его спросил:

– Чего закручинился, орел молодой? Если выпить не на что, так ребята угостят, или мы не русские мужики!

Миша в ответ:

– На орла я, кажется, не похож. А угостить я и сам могу. Эй, кто там на вахте: гони на всех по стакану водки, кружке пива и порции усача!

Словом, пошла гульба, которая потом продолжалась в общежитии летного состава и разных наземных служб. Миша не столько пил, сколько тяжело вздыхал и окаменевшими глазами смотрел в стакан. Когда в очередной раз вышли на воздух покурить, бортинженер Егоров ему сказал:

– Ты все-таки объясни – откуда такая грусть?

Миша охотно поведал свою историю: как от него отказалась бесконечно обожаемая жена, на которую он два года работал, как «белый слон», и ему оставалось только поступить по-мужски, то есть откланяться и улететь домой в Питер, как за безденежьем ему пришлось продать обручальное кольцо, но выручки не хватило на билет из-за безобразных тарифов «Аэрофлота», и как он с горя решил пропить свои гроши, понадеявшись на авось.

Егоров ему сказал:

– Во-первых, наплюй, на наш век баб хватит, тем более что горе долгим не бывает и еще придут радостные деньки. Во-вторых: завтра отпаиваемся минералкой, а послезавтра мы нашим бортом отвезем тебя в Ашхабад. В-третьих: в ашхабадском аэропорту, в общежитии, комната № 5, найдешь заправщика Королькова (скажешь, что от меня), и он ближайшим рейсом отправит тебя домой.

– Неужели так просто? – изумился Миша.

– Как выпить п óсто! – последовало в ответ.

В заключение этого разговора они обменялись головными уборами: Михаил отдал Егорову свою клетчатую кепку, а Егоров вручил ему летную фуражку с крылышками на околыше, чтобы Миша мог свободно разгуливать по территории ашхабадского аэропорта, не вызывая повышенного интереса со стороны.

Как было сказано, так и вышло: Миша благополучно долетел до Ашхабада в кабине экипажа, по прибытии, наобнимавшись с ребятами, нашел в общежитии Королькова, тщедушного малого, похожего на внезапно постаревшего паренька; Корольков сказал:

– Ты мне только оставь свой ленинградский адрес, чтобы при случае было где ночевать.

– Нет вопросов, – сказал Миша решительно. – Хоть живи.

Утром другого дня Корольков посадил Мишу на самолет: часа за четыре до вылета они поднялись на борт 18-го ИЛа, прошли салон и заперлись в туалете хвостового отсека, где не дышалось от тесноты; под умывальником была маленькая опломбированная дверца – Корольков сорвал пломбу и велел Мише лезть в черную дыру, которая неизвестно куда вела; Миша полез и оказался в помещеньице под сливным баком, таком крохотном, что ноги было не протянуть. Снизу и справа его отделяла от внешнего мира дюралевая обшивка, впереди оказался отсек багажного отделения, отгороженный проволочной сеткой, где горела одна тусклая лампочка, едва освещавшая какие-то емкости и тюки. Слышно было, как Корольков восстанавливает пломбу на дверце, посапывая и пыхтя. И вроде бы Миша в заточении находился, и вдруг чувство свободы обуяло его всего.

Жарко было неимоверно, поскольку за четыре часа стоянки самолет раскалился на солнце, как чайник на плите, и Миша рассупонился до трусов. Наконец, над головой послышались звуки шагов, шарканье и топот, – это законные пассажиры, которым было нипочем купить билет за тридцать шесть рублей с копейками, занимали свои места.

Прошло еще с полчаса мучений, но вот двигатели завыли, загрохотали, самолет мягко покатился в сторону взлетной полосы, потом вдруг лихорадочно задрожал, и Миша явственно почувствовал, как машина оторвалась от земной тверди и поплыла.

Скоро стало холодать, да так скоротечно, что он снова оделся, обхватил себя руками, скрючился, как каракатица, и призадумался о том, как он насмерть замерзнет в своем закутке под сливным баком и ни одна собака не догадается, где искать его бездыханный труп. А то на борту случится пожар и спасутся все законные пассажиры, даже какая-нибудь болонка, путешествующая с хозяйкой, а он сгорит в геенне огненной, как законченный еретик. Тут на него напало чувство какого-то преступного одиночества, и он помаленьку стал засыпать. Последняя его мысль была о том, что если бы дура Селезнева не дала ему фактическую отставку, он таких искрометных приключений никогда бы не пережил.

Проснулся Миша уже в Пулкове, от чувствительного удара – это самолет коснулся посадочной полосы. Он еще минут десять бежал, бежал, а потом вдруг встал. Снова над головой загремели шаги пассажиров, покидавших самолет, а когда шарканье и топот, наконец, стихли, Миша ударом кулака сорвал пломбу, вылез из своего убежища, отряхнулся и пошел на выход в синей летной фуражке, сдвинутой несколько набекрень. Бортпроводницы, которых, по-видимому натаскали помнить каждого пассажира в лицо, прямо остолбенели, увидев Мишу, но ничего не сказали вслед, да и что тут скажешь: не было человека, и вот он – есть.