Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

— Я проснулась в три утра, — сказала Элиса, — и почувствовала себя в Гаване как в могиле, меня охватил ужас, и я сказала себе: я здесь не останусь, я поеду на пляж, к маме, папе, Мамине, Оливеро. И поехала, не хотела, чтобы рассвет — ну или то, что будет вместо рассвета, — застал меня в Гаване. Сегодня я ее ненавижу. Сегодня, не знаю почему, этот город мне ненавистен, мама. Бывают дни, когда я люблю Гавану, когда она мне кажется единственным городом в мире, в котором стоит жить, а бывают дни, как сегодня, когда я ее ненавижу и не представляю даже, как по ней можно ходить, ужас. В эти жуткие дни я чувствую себя чужой. И я сбежала, потому что, помимо всего прочего, в такую погоду чувствуешь себя более одинокой. И циклон лучше переживать вместе. Тебе не кажется, что общее горе легче?

Пока Элиса говорила, она старалась не смотреть на море. Она воображала его штормовым, землистого цвета. Здесь, в этой бухте, оно всегда бывало землистым. С фиолетовой пеной, бесстрастно готовящееся к скорой битве. Андреа погладила дочь по спине, словно ощупывая рисунок позвоночника, и мягко, так что Элиса не заметила, увлекла ее в дом.

Посреди гостиной стояла Мамина, маленькая, черная, сморщенная. «Ей должно быть больше тысячи лет», — подумала Элиса. Жесткие седые волосы, беззубая улыбка и всегда безупречно чистое холщовое платье — как ей это удается? Элиса наклонилась. Мамина шумно и влажно расцеловала ее.

— Как поживает моя деточка?

Для негритянки Элиса по-прежнему оставалась взбалмошной, наивной и несерьезной девчонкой, которая сначала вздумала танцевать на цыпочках, а потом стать актрисой, причем неясно было, каким значением наполняла Мамина слово «актриса».

— Замечательно, лучше не бывает, — ответила Элиса, нервно моргая, с ироничной улыбкой и характерным жестом, состоявшим в том, что она подняла обе руки и как будто писала ими в воздухе или прощально махала какому-то высшему существу, наблюдающему за ней сверху. Жест этот опровергал смысл сказанного.

— Лучше не бывает… конечно, я тебя понимаю, прекрасно понимаю, — это был бас Полковника-Садовника.

Кухня, дом и вся бухта сделались вдруг маленькими. Хромая, стуча об пол своей палкой, с черной повязкой пирата на глазу, Полковник вошел в гостиную, предваряемый сильным запахом перьев, канареечного семени, птичьего помета, грязной воды, дыма и углей.

— В этой стране, — и он постарался вложить во фразу весь сарказм, на который был способен и который больше походил на грусть, — мы все живем замечательно, лучше не бывает.

В силу своей близости к вьюркам отец Элисы, Хосе де Лурдес Годинес, более известный с ранней юности как Полковник-Садовник, стал похож на птицу. Гигантскую птицу, орла или огромного андского кондора, с крючковатым носом, длинной, сморщенной шеей и только одним темно-желтым маленьким глазом, обычно смотрящим пугливо и вместе с тем властно и недоверчиво, но этот же глаз иногда бывал большим, чистым и добрым. У Полковника были огромные руки. И он был высоким, достаточно высоким, хоть и не таким, как Хуан Милагро, но в лицо ему он мог смотреть, не поднимая головы. Ему был восемьдесят один год, хотя иногда казалось, что ему перевалило за девяносто, потому что руки у него двигались плохо, ходил он с трудом, сгорбившись, словно тащил на плечах тяжелый груз. Иногда он, напротив, казался моложе, двигался легко, ходил быстрыми шагами, рубил мачете мангровые заросли и работал в угольном сарае наравне с Хуаном Милагро. Полковник всегда был очень гордым и отказывался пользоваться тростью, даже когда она была ему необходима. Вместо этого он ходил с мангровой палкой, которую всегда можно было оправдать тем, что ей он ворошит угли и вешает под крышу клетки. Его рот и манера изъясняться тоже делали его моложе: рот, большой и дерзкий (рот, который Элиса унаследовала), сохранял все зубы, слегка пожелтевшие, но крепкие, и умел смеяться и внушать опаску, причем даже когда смеялся; что до манеры изъясняться, то она была несколько напыщенной и по-своему ироничной и выдавала в нем человека рассудительного и даже скептичного.

Старик подошел к дочери и подставил ей лицо для поцелуя, который она растерянно запечатлела в воздухе. Он погладил дочь по голове, как когда она была девочкой, своей большой, дрожащей и грязной рукой, сделанной, чтобы доить спрятанную корову и управляться с вьюрками, сучковатыми ветками и печами для обжига.

— Чувствую, что в этой головке мысли так и бурлят, — заявил Полковник без улыбки и с видом всеведущего прорицателя, колдуна, чародея.

Андреа, хорошо знавшая отца и дочь, испугалась самого худшего. Встреча отца и дочери могла быть радостной, а могла закончиться скандалом, так что она кивнула и попыталась перевести разговор на другую тему.

— Идемте, идемте завтракать, хороший день должен начинаться с хорошего завтрака. Боже мой, хлеб позавчерашний, но ничего, он только что поджаренный. И крепкий кофе с сахаром, и кувшин горячего молока.

Элиса улыбнулась и глубоко вздохнула, благодарная матери за вмешательство.

Они пошли на кухню, пожалуй, самое просторное и удобное помещение во всем доме. Кухня была спланирована таким знающим толк в комфорте человеком, как доктор, который, не стоит об этом забывать, был настоящим американцем и, помимо прочих типично американских достоинств, обладал умением правильно распорядиться значительным состоянием.

В центре длинного обеденного стола из кедра стояла ваза, полная лимонов, потому что лимонные деревья были одними из немногих, которые росли в саду помимо мангровых зарослей. И еще там было чучело черепахи, как на столе у Габриэле Д’Аннунцио. Вокруг стола стояли двенадцать табуретов, обитых козлиной кожей. Сама кухня была разделена длинным кухонным столом со столешницей из белого, уже сильно изношенного мрамора, посреди которого помещалась плита с двумя угольными конфорками и одной газовой (ею никогда не пользовались) и очень красивым глиняным вытяжным колпаком. По краям колпака висели сковороды, шумовки, ложки, половники и ножи всевозможных размеров, многие из них ржавые. По стенам в простых рамках были развешаны многочисленные фотографии лесопилен и леса, сплавляемого по широким и полноводным, как моря, рекам.

Кофе был уже готов, нацежен [30] На Кубе для приготовления кофе процеживают горячую воду через войлочный или шерстяной мешочек — фильтр с кофе. с самого утра в металлический кофейник, стоявший рядом с конфоркой, под которой тлели раскаленные угли. Мамине нужно было только разлить его в большие чашки, которые Элиса помнила с детства, добротные фарфоровые чашки фирмы «Ленокс», на которых мелкими черными буквами было выгравировано: «Я король всего, что вижу» [31] Начало стихотворения Уильяма Купера «Одиночество Александра Селькирка» о матросе, послужившем прототипом Робинзона Крузо. . Элиса, как всегда, внимательно осмотрела чашку. Поднесла ее к носу, вдохнула аромат кофе и почувствовала себя счастливой, совсем иначе, чем несколько часов назад в Гаване. Хороший кофе, пахнувший как настоящий, наполнил ее детской радостью и вернул в какой-то чудесный укромный уголок тех странных и счастливых лет.