Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

Затем ночь завладевала тишиной и испуганной возней вьюрков.

Бабушка Андреа зажигала пыльные электрические лампочки и старые масляные лампы с грязными стеклами на высоких покривившихся потолочных балках, отчего дом превращался в незнакомое и зловещее место.

Удаленность и уединенность пляжа ночью делались очевидней.

Ночь опускалась плотными облаками, и Валерии казалось, что небо хочет соединиться с землей, и что они соединяются, и что везде, на каждой поверхности, в каждом углу оседает что-то вроде тумана. Моря не было видно. Его было слышно. Шум волн доносился издалека.

И тогда слышался плеск весел, гребков и кто-нибудь говорил:

— Это они, потерпевшие кораблекрушение.

Они возвращались. Те, кто попытался достичь Севера, Большой земли, но не сумел.

— Они даже мертвые не сдаются.

— Они никогда не сдаются.

— Им нужна только передышка, чтобы наутро, бог даст, снова попытать счастья…

На рассвете, когда дом просыпался, испуская дым от тлеющих углей и запах кофе, снова слышался плеск весел, гребков.

И персонажи этой книги вздыхали и разводили руками.

Как только небо светлело, Валерия понапрасну шла на берег.

Как всегда, она находила на пляже только водоросли и дохлую рыбу, выброшенную приливом.

Среди многочисленных секретов дяди Оливеро был один, относящийся к событиям нескольких лет давности, который было бы несправедливо оставить за рамками этого рассказа.

Это произошло в Гаване, в жаркую, как и полагается, ночь начала июня.

В тех редких случаях, когда театральная труппа тети Элисы уезжала на гастроли, чтобы ее маленькая квартирка не стояла пустой на радость ворам, которых в Гаване становилось с каждым днем все больше, Оливеро переезжал в дом на улице Рейна, рядом с бывшим универмагом «Ультра», прямо напротив кинотеатра, называвшегося так же, как улица.

Со стороны Оливеро это ни в коем случае не было жертвой. Небольшая, в старом доме (1911 года, со скромным фасадом в стиле ар-нуво), квартира Элисы на шестом этаже обладала тем очарованием, которое та умела передать всему, к чему прикасалась. Чистенькая, аккуратная, обставленная в духе фильмов новой волны. Там Оливеро всегда испытывал легкую меланхолию, такую же, какую вызывали в нем Маргерит Дюрас или Роб Грийе, как будто он очутился в кадре из «Хиросима, любовь моя» или на съемочной площадке, в декорациях к какому-нибудь фильму столь любимой Элисой Аньес Варда.

Если не обращать внимания на интерьер в стиле кузины Элисы, такой авангардный для Гаваны конца шестидесятых — начала семидесятых, такой унылый и блеклый, такой французский и такой «экзистенциальный», всегда было кстати на несколько дней убраться подальше от пляжа. Сбежать из полуразрушенной хижины на берегу некрасивого моря и погрузиться в жаркую суету Гаваны, которая давно уже потеряла для Оливеро свое очарование, но в которую приятно было время от времени возвращаться.

Главным образом потому, что Оливеро любил воспоминания. Вернее, некоторые из них. И потому, что еще были в Гаване моменты и уголки, которые остались прежними. И еще потому, что эти моменты и уголки связаны были с некоторыми воспоминаниями.

В отличие от Элисы Оливеро имел причуду, или странную способность, приукрашивать воспоминания, связанные с событиями до 1959 года. Объяснение этой его причуды, этой мистификации (если употребить модное словцо) следовало искать в тех страданиях, которые принесло ему все, что произошло после 1959 года. По контрасту все новое виделось ему особенно изуверским. То, что называли громкими словами «новое общество», «революционное общество», заставило его страдать. И не только потому, что Оливеро в некотором смысле считал себя человеком утонченным и аристократичным. Его страдания носили никак не эстетический характер. Это было страдание всеобъемлющее, разноплановое. И главное в нем было ощущение, что в этом обществе ему нет места. Он тоже чувствовал, как сказал поэт, его современник, что он «вне игры» и что «здесь ему нечего делать» [97] Цитата из стихотворения кубинского поэта-диссидентэ Эберто Падильи «Вне игры». .

Элиса, например, которая тоже, на свой манер, была утонченной и аристократичной, не страдала так, как он. Несмотря на то что она так любила все французское и прилежно читала Камю (и даже Раймона Арона, чей «Опиум для интеллигенции» в первом издании Кальман-Леви она скрывала в ящике тумбочки под обложкой журнала «Верде Оливо» [98] Журнал Вооруженных сил Кубы. !), она сумела немедленно и со свойственной ей увлеченностью приспособиться к новым условиям. Она не просто приспособилась, она стала их частью. Элиса участвовала. Она мечтала стать и стала одной из них. Она любила подчеркивать (и, будучи человеком умным и тонким, делала это обаятельно и иронично, что позволяло воспринимать ее заявления одновременно всерьез и в шутку), что она живет на Кубе и поддерживает революцию, потому что «верит в социальную справедливость».

Оливеро пережил и выстрадал то, чего не пережила и не выстрадала Элиса. Он вынес то, что она не способна была даже представить себе, потому что он никогда не рассказывал ей всей правды о том, как это было. Она знала лишь то, что знали все. Верхушку айсберга. В повести его жизни это была лишь та самая верхушка айсберга, о которой говорил Хемингуэй [99] Хемингуэй сравнивал творчество с айсбергом, у которого видна только верхушка, а вся основная масса скрыта от глаз под водой. .

Единственным утешением Оливеро были книги и его прошлое, тоже своего рода книга.

Оливеро любил ощущение «возрождения» его прошлой жизни, которого иногда удавалось добиться, гуляя по улицам Гаваны.

Например, поднимаясь по улице Рейна. Мальчиком он ходил по ней с матерью за покупками. Дойдя до церкви в псевдоготическом стиле, мать любила передохнуть несколько минут внутри, сесть на скамью, но не для того, чтобы помолиться, потому что она не была истовой католичкой и вообще не была набожна, а просто для отдыха.

Оливеро вспоминал старый добрый книжный «Аль Бон Марше», где они каждый год перед Рождеством заказывали поздравительные открытки. И лавку «Все за три сентаво» с нарядными грудами дешевых безделушек на полках. Он любил подниматься по улице Беласкоин мимо Ремесленного училища, мимо консерватории. Постоять на площади Четырех дорог, где начинался пыльный хаос проспектов Кристина, Арройо, Матадеро. А затем вернуться по улице Монте, по которой раньше, много лет назад, можно было выехать из города, за ней начинались поля.

Несмотря на теперешнюю разруху и нищету, прогулка по улице Монте доставляла Оливеро ни с чем не сравнимое удовольствие. В особенности один момент, сохранивший свое волшебное очарование. Чудесный гаванский момент, когда улица Монте, теперь грязная и запущенная, соединившись на углу с улицей Дружбы, впадала в яркое море парка Братства. Какой щедрый, мудрый, милостивый и жизнелюбивый бог создал это пространство, где деревья, весь парк с его дорожками и уютными скамейками соединялись с куполом Капитолия [100] До 1959 г. — здание парламента Кубы, в настоящее время используется в качестве конгресс-центра. Как и здание американского Капитолия в Вашингтоне, напоминает собор Святого Петра в Риме. , который только так и был хорош, в сочетании с этими деревьями и этим парком? А потом нырнуть под широкие своды галереи дворца Альдама, под которыми так приятно было постоять, укрываясь от палящего солнца и зноя, пройти по другой галерее перед зданием бывшего универмага «Сирс» и упереться в гостиницу «Нью-Йорк» и в высокое, достойное Манхэттена строение, где раньше располагалась Кубинская телефонная компания. Гавана начиналась там. И время от времени Оливеро необходимо было вернуться в эту точку, к истокам.