Меир Шалев - Русский роман

— Царь Борис стал возле поезда и сказал: «Вы не заберете у меня моих евреев». Это он немцам сказал. Не испугался. — Голос Альберта послышался из комнаты, увлажненный усилием и благодарностью.

— Это тот Борис, который ждал, пока Качке кончит разговаривать с английским королем? — спросил Ури.

Слепой улыбнулся любовной и жалостливой улыбкой.

— Альберт видит сны наяву, — сказал он. — Сефарды не такие, как мы. — И тут же вернулся к своему: — Мы работали тогда возле Киннерета, прокладывали дорогу в Тверию и по ночам ходили купаться в озере. Мы

уже стояли в воде, раздетые, и брызгали на нее, и тут она сняла платье и встала на прибрежных скалах, прямая и голая, как цапля. И мы вышли из воды к ней.

— Три кило здесь и три кило здесь, — донесся слабый голос из комнаты.

— О чем он говорит? — прошептал Ури.

Либерзон подошел к двери.

— Ша, ша, Альбертюсо, ша, — сказал он.

Мы сидели на веранде. Земля шептала под лужайкой дома престарелых. Личинки цикад наливались соками. Семена ждали. Дождевые черви и гусеницы жуков-могильщиков пожирали гнилье.

— Мы не были лучше вас, — сказал Либерзон. — Нас вылепили время и место. Многие сбежали, ты это должен знать, Барух, теперь они возвращаются к тебе.

— Расскажи нам историю, Элиезер, — попросил я вдруг. — Расскажи нам какую-нибудь историю.

— Историю? — повторил старик. — Хорошо, я расскажу вам историю. Через несколько дней после того, как мы прибыли в Страну и еще до того, как мы встретили вашего дедушку, — начал он давним, знакомым мне тоном, — мы с Циркиным копали ямы для саженцев миндальных деревьев возле Гедеры. Каторжная работа. Ты чувствовал, как у тебя трещит позвоночник, руки покрывались пузырями, а за стеной пшеницы стояли издолыцики-арабы и ждали, пока мы свалимся и их снова возьмут на эту работу. И тут один из наших бросил мотыгу и сказал, что сходит за водой. А другой пошел с ним, чтобы помочь. Они вернулись с канистрами и сказали, что раздадут нам всем воду, а когда раздали воду, сказали, что теперь они будут считать ямы. — Насмешливая улыбка появилась на его губах. — Слышишь, Альберт? — крикнул он. — Мы копали, а они считали. — Но Альберт не ответил, и Либерзон продолжал: — В каждой группе рабочих были такие учетчики ям. Сначала они отправлялись по воду, потом делили ее, потом начинали считать ямы, потом считали людей, а потом считали членов своей партии. Через год после этого они уже отправлялись на очередной сионистский конгресс, а оттуда в Америку, собирать деньги, чтобы им было что еще считать. — Либерзон рассмеялся. — Циркин их ненавидел. Все эти учетчики ям стали важными партийными боссами, и мы никогда не могли добиться от них денег на развитие мошава. Мы всегда жили на грани голода, на грани успеха, на грани урожая.

— Non tiena busha, — припечатал Альберт со своей постели.

— А однажды, — продолжал Либерзон, — Песя привезла какого-то важного деятеля из Центрального комитета. Мешулам был тогда совсем маленький, и он сидел возле этого босса, как зачарованный. Задавал ему бесчисленные вопросы, а тот, я не хочу называть его имени, все восхищался, какой у нее толковый мальчик, и охотно отвечал на все его вопросы, а потом Песя повела его к ним в коровник, показать, как Циркин доит своих коров. Циркин только раз на него глянул и тут же узнал. «Вот мы и встретились, — сказал он ему. — Ну, что давай опять по-старому: я буду доить, а ты будешь считать коров, а?»

Либерзон снова повернулся к Долине. Его рука с палкой двигалась медленно, ощупывая и читая карту тоскливых воспоминаний.

— Мы пришли основать поселение. Свое собственное место. Вон там, вдали, то большое зеленое пятно — это эвкалиптовая роща, которую мы тогда посадили. Эти эвкалипты выпили все болото. Если срубить эти стволы, оно вернется и затопит всю землю. — Он не знал, что эвкалиптовой рощи больше нет. За год до того большие стволы, истекающие соком, были срублены, и ничего особенного не случилось. Пни выкорчевали и на их месте посадили хлопок. — А к тому вади, что за рощей, побежал Пинес, чтобы покончить с собой, когда увидел, что его Лея целуется с Рыловым. Кто бы мог поверить?! Беременная женщина. Мы бросились следом и вернули его домой. А револьвер нашли только через год, во время пахоты. Он совсем проржавел и никуда уже не годился. И Лея тоже умерла уже, подхватила какую-то редкую лихорадку, которую даже доктор Иоффе не знал. Какая-то пещерная лихорадка. — Он быстро прочертил палкой в воздухе с запада на юг. — Там, на той далекой горе, пророк Элиягу увидел маленькое облачко, «и бежал перед Ахавом до самого Изрэеля», и опередил царских коней.

Мы вернулись в комнату. В воздухе пахло сладковатым карминным запахом перезрелых астраханских яблок, тишиной приближающейся смерти Либерзона и простынями Альберта.

— Знатные скандалы учинили вы оба, а? Ты со своими могилами, а ты со своими девками.

— Я теперь тракторист, — ответил Ури. — Я работаю.

Чувство юмора слущилось с него, и он ощущал себя одиноким и беззащитным перед Либерзоном. Старик устало опустился на кровать. Я почувствовал неловкость, оттого что мое тело занимало больше места, чем позволяла маленькая комната. Либерзон откинулся на спинку кровати.

— В анналах Движения о нас всегда говорится вместе, — сказал он. — Племя пионеров. Мол, вместе взошли в Страну, вместе возрождали Землю, вместе поселялись, вместе умерли и вместе их похоронили, в одном ряду, чтобы удобней было фотографировать. На каждом нашем старом снимке есть ряд людей, которые сидят, и ряд тех, которые стоят. Еще двое всегда стоят на ящиках и смотрят сзади, и двое лежат впереди, опираясь на локоть, так что их головы соприкасаются. Так вот, трое из каждого снимка — это люди, которые потом бежали из Страны. Были пешие, были павшие и были сбежавшие. Трудяги, трупы и трусы.

— Дедушка тоже однажды сказал что-то подобное, — заметил Ури, но Либерзон не обратил на него внимания. Во мраке, который его окружал, воспоминания любви были единственным, что виделось его невидящим глазам. Он посмотрел в окно. Я знал, что он сейчас скажет.

— Там, где стоит сейчас кибуцная фабрика, был когда-то замечательный виноградник. Там я встретил Фаню. — Он поднял на меня свои белые слезящиеся зрачки. — Ты хорошо сделал, Барух, что позволил мне тогда пойти туда. Другой на твоем месте, наверно, попытался бы спасти меня.

Я рассказал ему о болоте Мешулама.

— Какая глупость, — вздохнул он. — Кого это сейчас интересует? Бессмысленное разбазаривание воды, и ничего больше. — И даже не поинтересовался подробностями. — Я ненавижу это место, — вдруг сказал он. — Они заставляют нас плести абажуры из камыша и ужинать в четыре часа дня.

Ури хотел еще поговорить с ним — о его любви к Фане и о собственной истории, — но Либерзон помрачнел и стал неразговорчив. Он уже витал в каких-то иных мирах. И больше нас не замечал.