Анатолий Андреев - Отчуждение. Роман-эпопея

— Я ценю твою искренность.

Я понял, что она почувствовала главное, но не смогла это выразить, возможно, просто не захотела, не желая уязвить меня определенностью: она ощутила мою неуверенность в том, что женщина для меня — это серьезно, надолго, пусть и не навсегда. Она чутьем своим невероятным «догадалась», что я и сам не решил этот вопрос для себя; даже не так: я отчего-то боялся поставить этот вопрос перед собой. Очевидно, я догадывался, каким может оказаться ответ. Формально она бросила меня (хотя у меня были все основания рассчитывать на ее благосклонность); но мы оба знали, кто заставил сделать ее этот выбор. Вот почему я наслаждался общением с женщиной, которая предпочла мне другого. Она избавила меня от ответственности за любимую женщину, за себя самого, будем откровенны, — и я был ей благодарен, не забывая, однако же, при этом упиваться обидой, ревностью и тем, что не спешил снимать с нее чувство вины. Она тоже была в чем-то виновата, иначе не была бы со мной так откровенна.

— Прости, — сказала моя родная Мау.

Я молчал.

— Не знаю, как устроен твой мир, — сказал я неожиданно для самого себя, — а мой мир очень хрупок и неустойчив. Я не очень верю в то, что человек способен справиться со своими демонами, даже с несчастным Хомячком в себе. Да и надо ли с ним справляться? Заткнуть рот Хомячку — это тоже ложь. Вот почему я заранее всем все прощаю — и слегка при этом всех презираю, начиная с себя. Тебя же я неизвестно почему люблю, Мау. Но я не могу поверить в твою бескорыстную преданность. Извини.

Я всегда был уверен, что полная искренность с женщиной — это путь к разрыву. Мау заплакала, а я обмяк, словно ослабшая осенняя бабочка, обреченно сложившая крылья гордым движением сопротивления. Сара рыдала, но не отключала телефон. Что за удивительная женщина: она не боялась быть слабой, не боялась размазанной туши и припухших глаз.

А это самая могучая из всех известных мне разновидностей силы.

Пришлось мне делать вид, что сила украшает мужчину: трубку положил я, но долго не мог заставить себя разжать руку, вцепившись в пластик мертвой хваткой покойника.

За что я так старался удержаться, а, Хомячок?

Сдается мне, что все эти жесты были всего лишь формой отчуждения.

Очень сомневаюсь, что таким, каким я был, меня сделала империя или даже развал империи.

Напротив, я подозреваю, что империя развалилась именно потому, что люди похожи на меня (или я на людей: здесь можно поспорить) — живут с хомячком в душе. Место хомячку отведено в углу — в почетном красном углу, сразу за иконами. Русский хомячок валит все державы и империи. Сначала помогает их укреплять, а потом валит. И никаких к нему претензий, заметьте. Какие претензии к пушистому крошечному существу, забившемуся в угол, которое не ведает что творит?

Это маленькое открытие заставило меня иначе посмотреть на большую политику, да и на всю историю человечества. Я стал с осторожностью относиться к выражениям типа «большой русский медведь», «хозяин тайги», «африканский лев», «прыгучий хозяин зеленого континента», «лис пустыни». За всеми орлами мира, что угрожающе гнездятся на многочисленных гербах, видна, если присмотреться, все та же острая мордочка упрямого хомячка. Лев, если разобраться, — это большой ленивый хомяк, с тугой шкурой и кисточкой на конце хвоста. Тигр, по-моему, то же самое, только без кисточки. Лисы, разумеется, — типичные хомяки-мутанты. А в каждой сумке нелепого кенгуру сидят по два хомяка — таких же, что и в человеке любой расы.

Я стал настолько безразличен к политике, что способен заниматься ею профессионально. Мешает брезгливость и отсутствие энтузиазма.

Короче говоря, жизнь человека — это борьба с хомячком: сознательная или бессознательная. Вариантов исхода этой борьбы тоже два. Проблема в том, что паршивый хомяк непобедим. Одолеешь своего злейшего врага — погибнешь сам; не одолеешь — окажешься побежденным. Вот и воюй после этого неизвестно против кого…

Именно это разъяснила мне своим поведением Мау. И я, уязвленный любовью к ней в самое сердце, поспешил благополучно вернуться к Лоре; однако и тут меня поджидал ряд сюрпризов.

О, Лора!..

К этой отдельной теме я вернусь в специально отведенном месте. А сейчас продолжу о главном.

Моя жизнь окончательно превратилась в жизнь-размышление. Моим рискованным девизом стало изречение, соавтором которого по праву можно считать скромного Хомячка: если тебе нечего скрывать от самого себя, следовательно, ты не до конца в себя заглянул; а если тебе есть что скрывать, то этого не скроешь.

Ну, и что тут такого, спросите вы?

Думаю, придет время, когда людей, убивших оппонентов за подобный вопрос, будут оправдывать без суда и следствия. Неужели непонятно, что жизнь-размышление — это дар, который ежесекундно норовит оборотиться каторгой? Непонятно?

Знаю, что непонятно, потому и разъясняю. У всех жизнь как жизнь — проторенная колея (чаще всего — стежка в поле), отсутствие роковых вопросов, плоское небо над головой вместо космической вакуумной бездны, просто женщины и просто мужчины; будущее — это дети, прошлое — родители и прадеды; а у меня жизнь-размышление. Разница в том, что люди дружат с хомячком, собственно, мало чем от него отличаются, а я регулярно (дай только повод) спускаю на своего лучшего дружка собак разума, а потом сердобольно и самоотверженно отхаживаю зверька, перепуганного и покусанного до полусмерти.

Спрашивается, кому в результате плохо? Зверьку?

Ответ прост и непредсказуем: мне.

Спрашивается, почему же я с упорством хомячка вел жизнь-размышление, а не просто жизнь?

Честный ответ, опять же, обескураживал: у меня не было выбора, я был обречен. «Просто жизнь» казалась мне всего лишь симпатичной формой сумасшествия, карнавальной формой смерти. Как говаривал дед, и рад бы в рай, да грехи не пускают.

Кстати, что касается моего деда…

Я уже год как жил в заброшенной усадьбе, процветавшей когда-то неусыпными радениями Кузьмы Петровича, год как бросил работу, перебиваясь случайными заработками (статьи, переводы, рубрики в газетах — да мало ли чего! И никакого тебе гадкого лебедя Шемаханова). Дед словно специально позаботился о том, чтобы живущим в этом доме, расположенном по улице Основателей коммунизма, не докучали ни соседи, ни друзья, ни просто близкие родственнички. Это был своего рода хутор в деревне (или, если угодно, дом в поле). С одной стороны — с той, что вниз, — дом выходил к небольшой речке; с другой — вверх — был отгорожен от дороги кочковатым лугом, переходящим в болотце. Дома соседей справа и слева были видны; но кто там жил и жил ли вообще было не разобрать.