Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

Сердце. Орган, который перегоняет кровь.

Что еще сказать?

Сердце в своем темном загоне опознает свет. Снова узнает его и рвется к нему после долгой спячки. Сердце в спячке – не бодрствует, не спит, но зависает без света, грезя о нем. К чему отгораживаться от того, чего желаю? Почему я боюсь того, что люблю?

Я вижу под дверью желтую ленту, что предвещает Мидасов мир, превратившийся в золото. Не жесткий металл, но вибрирующий свет, непроцеженный, незапятнанный, нескованный. Я боюсь его, боюсь открыть дверь, снять очки и сдаться свету, пока меж нами ничего нет. Он не разделится на части, сделаю я это или нет.

Способен ли я стать светлым человеком?

Сердце к сердцу. К свету свет. Я сделан из света, из пустоты и световых точек; атомная структура, казалось бы, твердого тела. Почему мне уютнее с видимостью, а не с реальностью? С фальшивками диванов, акций и облигаций? Мерка культурного человека. Не слишком, не слишком, не слишком. Нет, слишком. И как будто этого мало – еще больше, больше жизни в единицу времени, без всяких ограничений.

Я, Гендель, врач, священник, всеобщий знахарь, дурак, сижу в каком-то безымянном поезде, что пыхтит к морю. У меня есть деньги, паспорт, багаж, теплое пальто. Хватит ли этого? Хватит ли покровов, чтобы обернуться, когда я сброшу с себя то, что было моей жизнью?

Моя жизнь. То, что должно было стать Одой к Разуму, стало несколькими фесценнинами… [30] Фесценнины (от названия этрусского города Фес-ценния) – в Древнем Риме шуточно-бранные песенки, исполнявшиеся на народных празднествах.

Как называют врача, который удаляет не ту грудь?

Не знаю. В самом деле – как называют врача, который удаляет не ту грудь?

Хирургом.

Конечно, было расследование. Дама, о которой идет речь, до сих пор оправляется от второй операции, на сей раз – по удалению правильной груди (в действительности – левой). Я вообще не должен был оперировать; то был крайний случай, дежурный хирург заболел, больше никого не оказалось, а я – лучший в своем деле. Лучшим всегда не хватает твердой веры… а худшим? Что бы, по-вашему, сделал худший? Оттяпал бы и вторую, сразу же, под общим наркозом, а промашку назвал бы осложнением. Но так ведь не поступят, правда?

Я смирился с тем, что меня вышвырнут. Я, Гендель, не врач, не священник, всеобщее посмешище, дурак. Стоит ли моя репутация ее груди? Взвесьте их – неужели я неполноценен? Неужели ее грудь, которую каждый мог поласкать за пятерку, стоит больше тридцати лет моей жизни? Она была проституткой. Проституткой. С какой стати она должна пользоваться сомнительными услугами самого исключительного специалиста по раку груди в Британии? С какой стати? Он вообще занимается благотворительностью, этот Гендель, – по доброте душевной один день в месяц работает в недофинансируемой больнице для нищебродов.

Что вы думаете об этом перле красноречия? Мой адвокат придумал. Ознакомившись с резюме, этот человек сказал:

– Господи, да тебе повезло. А если бы она была одной из твоих частных пациенток?

– Какая разница?

– Она шлюха. Тебя не выгонят из-за шлюшьей титьки. Мы сможем даже получить от газет компенсацию за моральный ущерб. Выше нос.

Конечно. Не о чем волноваться. То, что она – из низкого сословия, а я толкнул ее еще ниже, – не повод для волнений. Она уличная девка. А я рыцарь. Сэр Гендель. Мой королевский адвокат тоже рыцарь. Сэр Клод. Два рыцаря больше не спасают дамочек из неприступных башен; нынче мы спасаем друг друга, причем за изрядные деньги. Сэр Клод – очень дорогой адвокат. На ее груди за две недели он заработал больше, чем она за всю свою карьеру.

– Сколько ей? – спросил он, потягивая капуччино. – Пятьдесят два? Пятьдесят три?

Я кивнул.

– Ха-ха. Поздновато ей подавать иск о потере заработка, а? Рискну утверждать, с нее немного активов настрижешь.

– Да, Клод, грудь у нее была не самая видная.

– Ну, раз так, тем более. Выше нос.

Стыд. Необычное чувство для католика. Наша тема – вина. Вину можно признать, искупить, отделаться от нее и забыть. Священник это понимает. Но стыд происходит из иного, более древнего морального чувства, когда правонарушитель боится не наказания на этом или же том свете, а усыхания себя, потерь души, что тратится в мелких, подлых, грязных или глупых поступках. Если я еще раз обману, я обману самого себя и перестану быть тем, кем мог бы стать. Если раню еще раз, рано или поздно рана откроется в моем сердце. Здесь не бывает исповеди в полном смысле слова – лишь собственное волевое усилие в следующий раз не пасть с такой готовностью. Наверное, потому что падение можно простить, но оправдать его нельзя.

Большую часть жизни я не был человеком сострадательным.

Страшная тяжесть чужих несчастий, чужое бремя во мне свивались в вервие жалости, гнева и беспомощности. Я понял и понимаю, что мне трудно смотреть на человечество. Мне жаль его, и я заставляю себя использовать все свои навыки и власть, чтобы улучшить то, что могу. Но я не могу простить всеобщее убожество. Не могу смириться с тем, что улучшение питания, образования, условий труда и благосостояния, что бы все это ни значило для его ревностных поклонников, ничего не меняет. Большинство моих знакомых хорошо питаются, хорошо образованы, любят свою работу и умеют развлекаться. Однако я предпочел бы провести вечер в компании с капающим краном.

Есть и исключения, но исключения бывают в каждой ситуации, каждом классе, и я не только о викторианских супермоделях-бунтарках вроде Крошки Нелл или Крошки Доррит: обе сразу же простили бы меня за лишение как одной, так и обеих грудей, а Крошка Нелл – еще и без наркоза. Где-то должен существовать жуткий ад для головорезов и мучителей, о котором не помышлял Данте, где две Крошки стояли бы рядом с пуччиниевскими Мими и мадам Баттерфляй, в углу сидела донна Анна, а за всем присматривала святая Агата и заставляла мерзавцев рыдать и молить о прощении лишь тем, что доводила мученичество до логического завершения; подобная бесчеловечность намного бы превосходила бесчеловечность этих тварей.

Тварь ли я? Газеты говорят, что да: «БЕССЕРДЕЧНЫЙ ДОК В ГРУДНОМ ФАРСЕ».

Так много лет назад… Если сейчас вытянуть пальцы, смогу ли я снова прикоснуться к ней? Окровавленные пальцы, человек под маской, вдыхающий стерилизованный воздух, его рот прикрыт – если он и наклонится, то не заразит вас. Его губы над вашей щекой, однако он не вас поцелует. Ваши глаза закрыты, вы ждете его поцелуя. Но он выпрямляется.

Женщина на белой каменной плите, женщина на мерзлой земле. Женщина доверила ему свои груди, взяла его длинные пальцы и положила их на свои груди, восемь холодных ножей на ее теплых грудях. Я извиняюсь. Извиняюсь. Извиняюсь.