Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

Их первый ребенок тоже был тих. Младенец не двигался и не плакал. «Какой хороший малыш», – восхищался его отец. Верхняя губа мужчины должна быть неподвижной. Мальчик не проявлял эмоций. Его отец был доволен. Мужчины никогда не плачут.

У мальчика был котенок. Отец велел остричь ему когти, чтобы не портил мебель. Мебель стоила тысячи фунтов. Котенка выбросили. Кому нужен котенок – все восхищались мебелью, в один прекрасный день достанется в наследство мальчику. К тому времени котенок бы давно умер.

Но следующий ребенок, девочка, зачатая в мертвой постели, не была мертворожденной. Она орала. Отец позвал врачей, но малышка орала. Она шумела за всех. Когда отец был дома, никто не смел раскрывать рта. «Говори только тогда, когда разговаривают с тобой», – гласило правило, но с женой и сыном не разговаривали никогда, и они лишь могли изредка перешептываться у отца за спиной. А малышка игнорировала отцовское правило и орала. Мать и сын восхищались девочкой, но и ненавидели ее.

Мертвая семья и живая малышка отправились в Церковь, и Викарий прочел Нагорную проповедь. Отец обвел взглядом скамьи и остался доволен, увидев, что он здесь самый богатый. Мать и сын смотрели перед собой незрячими глазами. Только малышка видела, как витраж колеблется от собственного света. Красные и зеленые апостолы на холодном полу, каждая каменная плита – скрижаль света. В свете, лившемся из атанора [32] Атанор – печь алхимиков, тигель вечной жизни. , ее маленькое тело пламенело так же ярко, как у них; новый апостол, она сияла.

Убить ее до конца семья мертвецов не могла. Каков бы ни был свет, он был подлинным. Они заворачивали ее в светомаскировочные шторы, держали в свинце, предоставляли все преимущества асбестового образования. По ночам, крадясь мимо ее комнаты в черных одеждах, родные заглядывали в замочную скважину, проверяя, мертва ли она. Но она не умирала, и они ее боялись.

– Ей нужно замуж, – говорил отец, знавший, что одинокая женщина противна природе.

– Она может надеть мое платье, – говорила мать. – А запах я как-нибудь выведу.

Запах – вечно в этом доме. Пармские фиалки, тальк, копченое мясо. Густой сладкий запах, который горничная пыталась перебить аэрозолями и мебельной политурой.

– Это трубы, – говорила мать.

– Это соседи, – говорил отец.

– Это ее масляные краски, – говорил Мэттью.

– Это ты, – говорила Пикассо.

Отец заслужил рыцарство. Мать заболела. Дети все больше времени проводили вдвоем, иногда спали в одной постели. Ничего плохого в этом нет, они брат и сестра, а кроме того, можно сэкономить на стирке. Сэр Джек был миллионером, но бережливым.

Вскоре после венчания, еще новомертвые, простоватый Джек Гамильтон и его нервического склада супруга с хорошей родословной купили обветшавший особняк времен королевы Анны рядом со скотопригонным двором. Район был непрестижный, бедный; жена боялась ходить в местные лавки. Никогда не брала с собой кошелек. В те дни они не были богаты, а Джек хотел роскошный дом. Кроме того, он понимал, что это вложение капитала, а в таких вопросах он оказывался неизменно прав.

Прошли годы, и сэр Джек, упрямо отвергавший все мольбы жены о переезде, неожиданно продал дом, а вместе с ним и скотопригонный двор. Ему предложили необъявленную сумму за участок, на котором планировалось построить новую частную раковую больницу с жилыми апартаментами для тех, кто мог платить за право умирать как можно дольше.

Леди Гамильтон была счастлива. Счастлива, когда получала буклеты от агентов по торговле недвижимостью. Счастлива, когда надзирала за тем, как в коридорах выстраиваются уложенные вещи. Счастлива так, что снова запела, несмотря на боль в горле. Она покидает этот темный дом, что рухнул у нее внутри.

Она пошла к врачу за мятными лепешками.

– Рак, – сказал врач.

– В больнице тебе будет как дома, – утешил ее сэр Джек.

Моя мать лежала на супружеском ложе и смотрела на дорогие стены. У моего отца была большая коллекция сентиментальных викторианских картин; назидательные истории о падшей женщине в красной юбке, вцепившейся в стул с высокой спинкой; о враче, сурово осматривающем умирающую девушку… Известные картины, дорогие, Колльер, сэр Люк Филдз, Милле [33] Достопочтенный Джон Колльер (1850–1934) – британский художник-портретист, написавший множество картин на исторические и мифологические сюжеты под влиянием прерафаэлитов. Сэр Сэмуэл Люк Филдз (1844–1927) – британский художник-реалист. Сэр Джон Эверетт Милле (1829–1896) – британский художник, основатель Братства Прерафаэлитов (1848). , союз техники и неискренности (превыше прочего все должно выглядеть как в жизни); в общем, то, что обычно называют искусством.

Отец часто советовал мне писать «похоже», а я часто спрашивала его, зачем ему нужна похожесть, если у него есть сама вещь.

– Искусство – зеркало жизни [34] Парафраз знаменитой фразы Гамлета «Цель… лицедейства… – держать как бы зеркало перед природой» (Уильям Шекспир. «Гамлет», акт 3, сцена 2, пер. М. Лозинского). , – отвечал он, сердито глядя из Эльсинора. Я не могла сказать ему, что безумные речи Гамлета начали воспринимать всерьез только в девятнадцатом веке и позже. Даже голландские жанристы, которыми так восхищались викторианцы, не доходили до того, чтобы полагать сходство с оригиналом важнее качества картины и ее композиции. До середины девятнадцатого века каждый художник, сколь буквален бы он ни был, знал, что одной точности недостаточно.

– Сходи посмотри на моего Констебла [35] Джон Констебл (1776–1837) – британский пейзажист, оказавший влияние на французскую школу живописи. , – говорил отец, – а потом говори, что ты художник.

Я смотрела на Констебла. Смотрела много раз. И как сказать тебе, что приемлемый, респектабельный Констебл вызвал скандал на Парижской выставке 1824 года? Как сказать, что он использовал чистый цвет рядом с другим чистым цветом, не смягчая его светотенью? Как сказать тебе, что его кляксы и мазки яркой краски шокировали поклонников Энгра [36] Жан Огюст Доминик Энгр (1780–1867) – французский художник, видный представитель классической школы живописи. не столько своей живописной грубостью, сколько тем, что не отражали пейзаж, а являли его? То не была студийная Натура. Опасный Констебл, ныне ручной, мертвый и канонизированный, висел на дорогой стене у моего отца.

Пикассо сказала:

– Я художник, а не сутенер. Я не живу за счет работ других живописцев.

– Это ты, – говорит мать, показывая мне свой набросок.

– Это ты, – говорит отец, у которого есть задатки карикатуриста.

– Это ты, – говорит мой брат, который всегда рисует только себя.

Я годами собирала эти рисунки и стала тем, что на них видела. Как я смогу протянуть руку и коснуться кого-то, если не могу коснуться себя?