Патрик Бессон - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

Через два дня после возвращения я решил пойти пообедать в «Маленький Париж». Виктор неизменно возвышался над рядами чашек и стаканов. Он спросил меня, как было там. Он плохо понимал, зачем нужна была эта война. Я постарался объяснить ему. И вдруг: «Знаешь… Бюль… это ужасно…» Я ничего не понял. Тогда Виктор рассказал мне все. Через неделю после моего отъезда нз Парижа отец Бюль погиб в автокатастрофе. Его маленькую машину буквально раздавил гигантский трейлер. Бюль обожала отца. И с того дня Бюль запила. Но вначале ни Виктор, ни хозяева других кафе в округе, куда все мы ходим — «Овернский вулкан», «Попугай», «Ночная птица», «У Али»… — никак не связывали этот ее срыв со смертью отца.

Я ушел от Виктора. Ноги сами привели меня к порогу «Попугая». Бюль была там. Она уснула, сидя на стуле, уронив голову и закрыв лицо руками. Бернар, хозяин, указал на нее взглядом — «Опять перепила». Его слова причинили мне боль. Остальные посетители говорили о ней грубо и пошло: «С такой даже переспать противно». Я подошел к Бюль, мягко поднял ее голову. В белокурых волосах играли солнечные блики. Она медленно открыла глаза. Долго всматривалась в меня, словно перед ней стоял чужой, незнакомый человек. Наконец узнала: «Патрик…» Голос ее звучал хрипло, взгляд блуждал, ладони были влажными.

В ту ночь Бюль спала у меня. Я уложил ее на продавленном диване, который никак не соберусь починить.

С той ночи для нас обоих и началась ужасная жизнь. Бюль схватилась за меня, точно утопающий или маленькая испуганная девочка. Лицо ее стало одутловатым. За несколько месяцев моего отсутствия она растолстела. Девичья ее красота погибла.

Наутро, проснувшись и выпив обжигающего шоколада, уже трезвая, она всласть выплакалась. Просила прощения за причиненные хлопоты. Между тем столь знакомый и привычный мне квартал медленно превращался в джунгли. По глазам некоторых я читал: «Как может он спать с такой девицей?» Но у меня не возникало желания говорить им, что я не сплю с Бюль. Появились и другие нелегкие заботы. Я просил своих приятелей — владельцев кафе — не спаивать Бюль, дабы потом не пришлось выкидывать ее за дверь. Но, по-моему, некий скрытый садизм побуждал их наливать ей, а она, конечно, никогда не отказывалась от бездонного, неисчерпаемого последнего стаканчика.

Сколько раз приводил я Бюль к себе домой ничего не соображавшую, скандалившую. Бывало, говорил себе, что лучше выставить ее пинком на улицу. Но у меня не получалось. Ее растерянное лицо было так трогательно. Я знал, что она ни к чему не приспособлена. Кроме того, бывали в самом деле замечательные мгновенья. Я открывал для себя другую Бюль, веселую, умеющую приготовить изысканное блюдо, пришить пуговицу бедному журналисту, способному лишь играться со своей пишущей машинкой. Ее восхищала красота старых улочек Марэ. В такие минуты всем для нее святым она клялась больше не притрагиваться к стакану. Но тщетно. Безжалостный ад быстро возвращался.

Главной причиной нашего разрыва с Алин было именно мое пьянство. Но я Бюль не оставлю. Мы никогда не будем любовниками, это точно. Она придает смысл моему существованию. Когда ее нет рядом, я беспокоюсь: «Чем она занимается? Не пьет ли? Не пошла ли с каким-нибудь мерзавцем, которого ничего не интересует, кроме секса?» И когда она забывается пьяным сном, я наблюдаю за ней, примостившись на стуле около дивана, поглощая виски. У меня возникает впечатление, будто мы с ней скованы одной цепью, приговорены к одной и той же казни.

Я потерял Алин. Бюль потеряла отца, которого так любила. Возможно, мы вместе состаримся, только я — раньше.

Ну вот я и поведал вам о нашем общем крушении. Моросит холодный дождь, оставляя легкие стежки на стеклах окон. Я приготовил горячий бульон. Сейчас пойду на поиски Пузырька. Все тем же долгим вечерним маршрутом: «Овернский вулкан», «Попугай», «Ночная птица», «У Али»…

Уже стемнело. Бюль всегда боится конца дня.

Стоял прекрасный ноябрь, бесспорно, самый прекрасный за последние сорок лет. Тот день, двадцатое, был самым прекрасным из всех дней месяца, а каких только, господи боже, соблазнов не таит в себе прекрасный ноябрьский день! Никогда еще в квартире не было так тепло и так спокойно. Да и обеим молодым женщинам нечасто случалось быть более спокойными и более красивыми. Чтобы такую гармонию нарушить, требовалось не меньше, чем большое несчастье. Это и был тот самый случай. Для обеих молодых женщин истекали последние минуты дня, который они еще полагали прекрасным, хотя несчастье уже произошло и отдаляла их от него лишь очень небольшая дистанция неведения. Позже и одна, и другая будут говорить, что временами их охватывало тревожное предощущение беды, но, как это всегда бывает, все обнаружилось после случившегося. На самом же деле обе молодые женщины, ни о чем дурном не думая, наслаждались моментом, упиваясь словами любви, доставленными им от далеких мужей авиапочтой.

— А что такое Тапажос? — спросила Элен.

— Река, — ответила Анна. — Роже пишет, что им пришлось переходить ее вброд, так как мосты унесло…

— Да, — сказала Элен, — Пьер описывает это на следующей странице: «унесло в половодье, что вовсе не облегчает нашего продвижения вперед. Роже считает, что надо все бросать, если еще неделю мы не найдем развалин».

— Ой, — вздохнула Анна, — хоть бы они все бросили и вернулись. Нельзя же вечно кормить москитов и каждый день делать по тридцать километров в условиях…

— По двадцать, — возразила Элен. — Пьер пишет: «Мы делаем по двадцать километров в день в условиях…»

— А Роже пишет «тридцать километров», — повторила Анна.

— Так ведь он на десять лет старше, — сообразила Элен. — Двадцать плюс десять — это тридцать: счет правильный.

Дикторша телевидения вполголоса выводила свою любимую арию: она читала метеосводку бюро прогнозов по стране. Если бы молодые женщины прислушались, они действительно могли бы испытать тревожные предощущения, о которых будут упоминать позже. В сообщении говорилось, что тот день был последним прекрасным днем необыкновенно прекрасного ноября, бесспорно, самого прекрасного за последние сорок лет. Так вот, зона очень низкого давления, расположенная над Шотландией, должна была переместиться и обрушить на Францию холодный и влажный северо-восточный ветер. Той же ночью воздушные потоки с берегов Атлантики грозили низкой облачностью и ливневыми дождями, на западе предполагался туман и моросящий дождь.

Но дурные вести долетали только до одного уха из четырех. Остальные три были мобилизованы на слушание (с купюрами) старых писем, помеченных штемпелем Мато Гроссо и полученных не одну неделю назад, писем, повествовавших о любви, страданиях, трудностях, опять о любви, отчаянии, надежде и опять о любви.