Патрик Бессон - Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи

— С ума сойти, — шепчет мать, а на экране вновь медленно проплывают кадры второго фпльма. — Теперь и дня не проходит, чтобы где-нибудь…

— М-м-мда, — говорит отец. — Я сказал ему, м-м-месье, вы хоть и мастер, но все же здесь не Чили и не Аргентина, и у нас члены профсоюза пока еще не валяются с выпотрошенными кишками на дне реки. Хорошо я его отделал, а?

Мать качает головой. Малыш сидит неподвижно, держа вилку на весу. Внимательно проследив за ходом покушения, он спрашивает, умер ли президент.

— Займись лучше капустой, — отвечает мать.

— Я не люблю… — пытается возразить мальчик.

— Что? — кричит отец.

— Ничего, — отвечает ребенок. — Я так просто.

Капуста по-прежнему болтается на зубце вилки, будто засохшая липкая улитка. Мальчик подносит вилку ко рту, поглядев на капусту, осторожно захватывает ее зубами и миллиметр за миллиметром проталкивает в рот.

Справившись с этим, он кладет вилку и теперь с невероятными мучениями пытается протолкнуть еду дальше — на глазах у него появляются слезы. Наконец, слегка икнув, малыш заглатывает кочешок. Целиком. Затем снова берет в руку вилку и вонзает ее в следующий кусок с такой силой, что металл скользит по стеклу и капуста падает на пол.

— Все это плохо кончится, — говорит отец.

— Ты что делаешь? — вспыхивает мать. — С ума, что ли, сошел?..

Зловещий моросящий дождик. Сумерки. Скверная погода. Мрачную картину дополняет длинная светящаяся змея приплюснутых одна к другой машин. Блестит бетонная мостовая. Мелькают желтые, синие, красные фары карет «скорой помощи», полицейских микроавтобусов. Крупным планом — две глубокие петляющие колеи от шип, которые упираются в разделительную бровку. Нетрудно представить себе, какая там свалка. Люди, некоторые в блестящих непромокаемых плащах, сгибаясь под порывами ветра и дождя, разбегаются во все стороны. Самым крупным планом — тряпка; ею вытирают усеянный каплями дождя объектив. Двое полицейских на корточках растягивают длинную металлическую ленту — что-то измеряют. Никаких тел — полицейские ведь не служащие похоронного бюро, каждому свое, черт возьми. Парни в белых одеждах, подхватив с двух сторон носилки, быстро удаляются в сторону машины с красным крестом. Восковые лица двух растерянных людей — их, кажется, уже ничто ни с чем не связывает, — обращены куда-то в пустоту, прямо вперед. Чуть подальше кто-то бледный как полотно (шофер?) разговаривает с офицером полиции, сильно размахивая правой рукой. Теперь камера отыскивает автобус. Мотор сплюснут в гармошку. Шины полопались. Резина и пластик расплавились. Сиденья покорежены. Повсюду валяются или плавают в лужах книги и тетради. Продвигаясь к хвосту автобуса, камера на секунду замерла над десятком белых промокших простыней, аккуратно расстеленных на обочине; из-под них высовываются маленькие ножки, на одной из них нет туфельки, у другой отсутствует ступня. План — на заднее стекло машины. За стеклом — покосившаяся планка с надписью: «Перевозка детей».

«С ума сойти…» — шепчет мать.

Мальчик, в начале репортажа собравшийся было поднять капусту с пола, так и замер в полусогнутом положении с опущенной вниз рукой; щека его почти касалась стола, лицо было повернуто к экрану. Но вот кочешок уже поднят, торчит между большим и указательным пальцами малыша. Стиснув зубы, он секунду разглядывает его, в нерешительности бросает взгляд то на отца, то на мать и наконец, разжав пальцы, бросает капусту с высоты в тарелку, так что капли жира, брызнув на скатерть, образуют на ней «созвездие пятен».

— Ты нарочно это сделал! — кричит мать. — Нарочно! Я ведь только утром постелила чистую скатерть!.. Ну за что бог наказал меня таким ребенком?.. Пьер, ну, Пьер, ты это видел?..

— Получишь оплеуху, — коротко и невозмутимо изрекает отец, не глядя на мальчика.

Голос переводчицы звучит, пожалуй, слишком манерно в данной ситуации. На ней изысканный костюм, и, наверное, она благоухает роскошными духами, тогда как старушка в трауре, чьи слова она переводит («все потеряно, все… за одну секунду я… и мой муж… оба сына… моя малышка»), закутана в традиционный блестящий мешок для хранения картофеля — местные женщины, видимо, носят их вместо платья, и от этой одежды скорее всего пахнет козьим молоком, фукусом, святой водой и нищетой. Нисколько не смущаясь, невозмутимым голосом переводчица продолжает излагать монотонную и вместе с тем сбивчивую речь старой женщины. Мужчины (военные?), обмотав лица платками и вооружившись лопатами, кирками и железными прутьями, расчищают огромную кучу камней; балок и строительного мусора, вблизи которой бродят тощие как скелет собаки, подползают к ней на брюхе, затем, если кто-нибудь из людей грозит им лопатой, опустив голову и поджав хвост, отскакивают назад, снова и снова повторяя свой обходной маневр. Все окутано матовой дымкой, и при таком освещении кажется, что беспощадное солнце нависло над городом. Время от времени тот или другой из спасателей наклоняется (микрофонов вблизи нет, и его возгласов не слышно), достает что-то (коляску с погнувшимися колесами, кастрюлю, часть одежды, мебели, безделушку) и бросает все это сверху вниз. Панорама местности, снятая с самолета или вертолета, позволяет теперь увидеть, что практически весь район опустошен землетрясением. Затем камера вновь обращается к группе, занятой расчисткой обломков, и в этот момент один из мужчин энергичными жестами подзывает других своих товарищей. Они торопятся к нему изо всех сил, с трудом перелезая через камни и балки, кое-где карабкаясь по-обезьяньи на четвереньках, чтобы хоть как-то, но продвигаться вперед. Оператор старается не отстать и догоняет группу, когда все уже стоят наверху, кругом, и что-то разглядывают, но что именно, пока не видно. Камера, будто осознав это, разрывает круг (резко оттолкнув одного из стоящих людей, плечо которого на мгновение попадает в объектив, наполовину закрыв его, и нацеливается на землю). По правде говоря, ничего особенного там не оказалось. Всего-навсего между двумя каменными блоками торчит почерневшая рука, зажатый кулак которой обращен к небу.

— Господи, — говорит мать, — это же…

— Ну понятно, с ума сойти, — прерывает ее отец. — Ты только и знаешь, что повторять одно и то же… Другого ничего не можешь придумать?

— Ну а ты-то каков! Если тебя отчитал начальник, значит, надо…

— Меня? — заорал отец. — Меня отчитал этот…?

Он грохнул стаканом по столу с такой силой, что выплеснулось вино, забрызгав скатерть.

— Скатерть, — застонала мать. — Только утром постелила… А ты, — воскликнула она, резко повернувшись к мальчику, — кончишь ты, наконец, свои фокусы?

Малыш, не шелохнувшись, следил за хроникой землетрясения. Только губы у него чуть задрожали, когда крупным планом показали полусгнившую руку. Затем мальчик снова уткнулся носом в стол, и, пока родители пререкались между собой, он, облокотившись на стол и подперев ладонью левую щеку, развлекался тем, что раскладывал кусочки капусты короной вокруг тарелки. От окрика матери малыш вздрогнул, поднял глаза и заявил, что больше не голоден.