Владимир Корнилов - Демобилизация

— Ну, и что тогда?.. — пожала она плечами, как бы сводя на нет его бессмысленные сожаления. — К нам в дом отдыха приезжали какие-то офицеры вот с такими погонами, — осторожно, словно боясь запачкаться, дотронулась она до потемневшего серебра на левом плече Курчева. — Одному подбили глаз.

— Это Секачёву, — почему-то обрадовался лейтенант. — И вы их видели? Там еще один был, посмазливей.

— Видела и даже танцевала. Они мне понравились средне.

— А второму, Мореву, вы показались, — снова покраснел Борис. Он вспомнил, как на другой день после 8-го марта Секачёв ругался:

— Из-за историка блямбу посадили. Сапоги, видишь, у него не те. Поехал бы третьим, хрен бы привязались, а привязались, Борька первым бы схлопотал. У него ряжка шире.

— А девчонки были? — спросил кто-то из офицеров.

— Да так. Фря одна тощая увязалась. Но я ей до пупа.

— Ему «Пиво-воды» подавай, — усмехнулся Морев. — Кадр в порядке был. Только нам бы все равно не обломилось.

— Жалко. А я его плохо запомнила, — сказала Инга, понимая, что этот чудак-лейтенант уже начинает ее ревновать к своему однополчанину. — Помню только, что танцует прилично.

— А я вовсе не умею, — нахмурился Борис.

— Зато пишете хорошо. Что-нибудь еще сочинили?

— Да так, пробовал… Ничего существенного, — ответил он, беря пальто у гардеробщика, за разговором он не заметил, как спустились к вешалке.

— Наверно, это из-за машинки. Теперь получится, — улыбнулась Инга, но тут же, помрачнев, добавила:

— Вы меня тут случайно нашли. Я теперь в Иностранке засяду. Сервису там меньше, зато по Теккерею больше шпаргалок.

«И Сеничкин там меня не найдет», — добавила про себя, хотя знала, что доцент английский знает не хуже ее и по работе Иностранка ему тоже нужна ничуть не меньше.

— Жалко, — вздохнул лейтенант, напяливая шинель и не протягивая гардеробщику мелочи: он считал, что такие поборы закономерны лишь в ресторанах, банях и парикмахерских. — А мне ваш муж как раз билет сюда устроил.

— Успели подружиться?

— Два раза всего встречались.

— Хвалит реферат?

— Не поймешь. Вроде бы… Собственно, ничего не сказал. Все собирался, но мешали.

— Он всегда так. Не расстраивайтесь, — тронула лейтенанта за руку. — У него узкие интересы, а вы — не женщина.

— Вроде бы, — усмехнулся Борис, чувствуя, что аспирантка хочет его как-то приободрить.

— Там была одна женщина, картавила, но кажется симпатичная. Они с мужем меня приглашали… — добавил, не зная, как вести разговор, и больше всего боясь, что он затухнет.

— Может быть, — нахмурилась Инга и ее странные, темные, гораздо темней волос, брови на мгновение срослись. — Я не люблю ту компанию.

— Там еще художник был…

— Художник, пожалуй, ничего. Хороший художник. Да и они все ничего. Просто я там раздружилась, — сказала веселее. — Сейчас возвращу вам вашу машинку. Вы напишете подходящую работу и ваш брат введет вас в историческую науку.

— Как барана, — скис Курчев, спускаясь с аспиранткой в метро.

— Не надо. У меня есть, — сказала, когда он кинулся к кассе. Отогнув два билета, Инга протянула книжечку контролеру — и лейтенант с аспиранткой вспомнили, что точно так же было три с лишком недели назад на той же станции, и одновременно улыбнулись общему, хоть и пустячному воспоминанию.

— Нет, не как барана, — сказала, снова притрагиваясь к курчевской шинели. — Скромность прекрасна, но прибедняться не надо. У вас все получится.

— А у вас?

— И у меня, — кивнула, чувствуя себя сегодня гораздо старше этого смешного военного, который где-то кем-то командует и вообще повидал в жизни больше нее, а вот с ней такой зажатый и держится довольно глупо. — И у меня тоже, — повторила, беря его под руку.

Поезд, как казалось Борису, несся с сумасшедшей скоростью. Сейчас они вылезут из метро, дойдут до Докучаева. Аспирантка вынесет машинку и скажет «гуд бай». Он не знал, как развлечь женщину, понимая, что ей неинтересен, а ее доброжелательное отношение к его писанине — это так, печки-лавочки. Да и что общего между человеком и тем, что он корябает?

Стоя рядом в качающемся летящем вагоне, он чувствовал изгибом своей руки ее руку в варежке и молчал, мечтая, чтобы поезд летел и никогда бы нигде не притормаживал. Лучше уж не будет, казалось ему, хотя еще ничего не было.

Но когда они вышли на Комсомольской и прошли под мостом, ему бросилось в глаза на небольшом фанерном стенде спасительное объявление: «Заграничный фильм. Нач. 15 и 17 ч. Дети до 16 лет не допуск.»

— Как? — расхрабрясь, подмигнул аспирантке.

— Впечатляет, — улыбнулась та. — Наверно, какая-нибудь дрянь, а все равно не пройдешь, надеешься.

— Может, попробуем? — Он почувствовал, что в таком шутливом необязательном тоне ему легче держаться.

— Давайте, — кивнула Инга. — Это тут рядом, в следующем переулке. Я иногда туда бегаю. Сейчас вынесу вам машинку и пойдем.

— Вы идите, а я за билетами, — сказал, почти не обижаясь, что аспирантка не зовет к себе. Прощание отодвигалось на два часа и сердиться раньше времени не стоило. — Идите по своей стороне, а я возьму билеты и навстречу…

— Хорошо. А то у меня тетка прихварывает и вообще кавардак. Предки на курорте, а я еще толком не прибрала, — покраснела Инга, потому что в комнатах она убралась, но звать к себе лейтенанта не хотела.

— Я тоже кавардак развел. Обои клеил, — зарделся Борис, словно заражаясь от аспирантки. Впрочем, краснел он оттого, что обои клеил не один.

— Ого! Так вы квартиру получили! Что ж молчали? Поздравляю. Теперь жених с жильем.

— С развалюхой, — усмехнулся, желая опровергнуть не столько жилье, сколько жениха.

— Ну, счастливо, — подняла Инга варежку и слегка свела в ней пальцы, как в слабом «рот-фронте». — Я скоро.

Поднимаясь по переулку, она вовсе не была так весела, как Борис, подбегавший к какому-то второсортному фабричному клубу.

«Везет, — думала. — Жилье. Мужчина с квартирой. А у Алексея Васильевича ничего, кроме жены и четырехкомнатного палаццо. У Г. И. Крапивникова тоже было жилье», — вздохнула Инга, вспомнив, как полтора года назад в антракте одного поэтического вечера Георгий Ильич подошел к ней с глубокомысленно-серьезным, исключающим всякую возможность отказа, выражением лица и потребовал номер телефона. Маленький, лысенький, внешне абсолютно ничтожный, он не заинтересовал Ингу, и номер телефона она назвала просто из вежливости и еще, чтобы поскорей отстал. Конечно, это было ошибкой.

Через неделю она поняла, что не может дня провести без Крапивникова и крапивниковского окружения — всех этих великих, но непризнанных поэтов, художников, безработных актеров, журналистов, историков, без их полупьяной веселой болтовни, без последних самых свежих анекдотов, сплетен и непроверенных новостей; без довольно вольных разговоров, прерываемых в самый опасный момент магическим словом «пресикак», которое чаще всех произносил Георгий Ильич, центр, вдохновитель, глава кружка или общества.