Владимир Корнилов - Демобилизация

Теперь во сне полковник Филимонов был приветлив и даже попросил прощения, что не сообщил тогда Курчеву, что это была его собственная рукопись.

— Да, я видел на нее рецензию в журнале, — сказал во сне Курчев, который в училище читал все подряд, а этот журнал от корки до корки.

— Ну, что ж, Борис Кузьмич, — улыбнулся во сне полковник. — Нет худа без добра. Я учел ваши замечания. А вы послужили в армии и теперь опыта у вас хоть отбавляй. С радостью вас возьму. Зайдите наискосок от лестницы в 319-ю к начкадров.

И вот лейтенант шествует в 319-ю, на которой почему-то вместо трех цифр стоит два нуля, но Курчев думает, что так и надо, открывает дверь, видит кафельный пол и ящики с песком, но все равно обращается к какому-то штатскому, сидящему тут же за колченогим старым конторским столом.

— Ладно, — говорит тот. — Значит, Курчев, Борис Кузьмич. 1928 года. Русский. Город Москва.

— Москва, — кивает Борис, даже во сне радуясь, что отец записал его появление на свет в столичном загсе, а не в заштатном Серпухове.

— Ну, что ж! Все годится, — кивает штатский, и от того, что все годится, переходит на «ты». — Давай, Курчев, партбилет и являйся завтра к десяти.

И тут оказывается, что у лейтенанта нет ни партбилета, ни даже комсомольского, потому что, демобилизовавшись, он оставил его в полку.

Письмо было в белом без марки конверте. Адреса не было, а только грубым и ломким почерком было наискосок накарябано: «Лийтинанту».

— В дверях торчало. Соседка, наверно, из ящика вытащила, — разделяя курчевское недоумение, хмыкнул Новосельнов.

Где им было знать, что утром Инга упросила Полину снести записку на Переяславку — «последний дом слева перед поворотом троллейбуса, а как войдешь в подворотню — дверь налево, крылечко разрушено и мелом на ветоши выведена четверка…» Полина в булочной вместо сдачи взяла конверт без марки и тут же, попросив у кассирши ручку, набрызгала свое «Лийтинанту».

Курчев разорвал конверт и, с первого слова узнав почерк, прочел:

«Борис!

У меня случилась огромная беда. Умерла тетка. Она меня звала, а я была у тебя. Если бы не приехал твой товарищ, я бы, наверно, и мертвой ее не увидела».

Почерк был быстрый, некоторые слова даже не дописаны: «Не звони мне сейчас, — читал он дальше, — я в отчаянье и не знаю, что делать. Надо вызывать родителей, но тетя перед смертью просила их не тревожить. А я даже с ней не простилась. Теперь я вся закручена, похороны, справки и все такое… Ты мне не звони. Я тебе потом напишу и приду… (Слово «приду» было зачеркнуто, потом сверху написано снова.)… и мы поговорим. А сейчас я просто не могу разорваться. Ты извини. Я, наверно, все-таки вызову родителей, либо поеду к ним. Это последняя родственница отца. Извини, пожалуйста. Я сейчас не в себе.

Всего тебе хорошего. Инга».

— Ну? — спросил Гришка.

— Чего ну?

Курчев слез со стола и оделся.

— Раскладушку сходи купи. Потом себе заберешь. А то на столе одни мертвые спят.

— А чего? Можно, — улыбнулся тот.

— И еще вот чего: отбирай у меня пятиалтынные. И сам не таскай в карманах. А увидишь — лезу в автомат, руки скручивай и хрясть по морде.

— Ладно, — грустно кивнул Гришка, сам не радуясь своим прорицаниям. Что, я пуганул ее?

— Да нет. Не то… — отмахнулся Курчев, напяливая шинель. — На вот тебе на рубль, — отсчитал он семь пятиалтынных. — А эти три мне для другого дела нужны.

Но перейдя улицу, он все-таки набрал Ингин номер и, оцепенев, слушал длинные, пронзительные, разъедающие душу и уверенность гудки. Досчитав до семнадцати (потому что сегодня было семнадцатое) и мгновенно вспомнив, что он знаком с аспиранткой ровно месяц, вернее четыре недели, Курчев выслушал еще три гудка, потом уже довел счет до двадцати четырех — возраста аспирантки — и тут уж так рванул трубку на рычаге, что из нижнего окошечка выскочило сразу четыре монетки.

— Когда не надо… — злобно выругался и позвонил Сеничкиным.

— Алё, — раздался тонкий противный голос горбуньи Проськи. — А ето Боря? А Алексей Васильевич, Боря, не ночевали. Ольги Витальевны говорили, он у тебя.

— Счастливо, — буркнул лейтенант и снова рванул рычаг. Монеты не выскакивали.

— Еще был этот… Бороздыка, — вспомнил Борис и набрал номер, по которому ни разу не звонил, но который почему-то застрял в его дурацкой памяти.

— Спит, кажется, — ответил женский голос. — Сейчас постучу.

— Да. Это кто? — действительно несколько сопя, спросил через некоторое время мужской голос.

— А, лейтенант?! Здравия желаю, или как там у вас приветствуют. Извините, я несколько в Морфее. Ночь не спал. Тут напротив — переполох. У моей знакомой тетка преставилась и мы с вашим братцем племянницу успокаивали. Или вы в курсе? — в голосе Бороздыки пропала сонливость.

— Откуда мне?

— Так ведь это Ингина тетка умерла.

— А…

— Я думал, знаете, — не верил ему Бороздыка. — Понимаете, старая женщина. Некому гроб нести. Я и доцент. Больше никого. Может, придете поможете? — продолжал зондировать лейтенанта, потому что несмотря на Хабибулину и сближение с Сеничкиным, ему хотелось насолить и аспирантке, и доценту. — Дайте ваш телефон. Я вам все-таки звякну, — не унимался Игорь Александрович.

— Нет у меня телефона, — даже рассмеялся его потугам Курчев. — Я тетку эту знать не знал, так что, как-нибудь без меня…

— Нехорошо разговариваете, офицер. Смерть все-таки. Я же вам говорил, что мистическое в вас развито плохо, отсюда и нравственное — прихрамывает.

— Что ж, может быть. Только знаете, всех не перехоронишь, — нарочно грубо дразнил Бороздыку. — И вообще я вам звоню насчет своего реферата. Не у вас экземпляр?

— Нет. Я Жорке… то есть Георгию Ильичу возвратил. Позвоните ему. Хотя нет… Он уже отбыл симферопольским. Придется подождать. Звоните, когда будете в настроении.

— Спасибо, — бросил трубку лейтенант. — Как же, дождешься!

Улица была пустой и у будки никого не было.

«И какого хрена я писал это послание?! Служил бы себе темно в полку. Не высовывался б! А то вот… — Он хотел сказать что-то чересчур злобное и матерно-длинное. — Не для тебя это… И вообще все не для тебя. Как яблоко надкусить дали… В перерыве. На переменке. А всё и навсегда — доцентам. Как это там: «чтоб стать достояньем доцента» и чего-то еще… Кого-то плодить, нищих, что ли?.. Нет, не то… Инга — доценту. Валька — инженеру, а тебе — темно служи в полку. Ну и буду», — злобно подумал и набрал телефон майора Поликанова:

— Здравия желаю. Курчев беспокоит, — сказал, надеясь, а вдруг демобилизация погорела и он тут же оставит Гришке ключи и уедет назад к Ращупкину, отменит отпуск и гори все оно пропадом, начнет пить с офицерами, с пропащим Федькой, которого он забыл и бросил в этой чёртовой особой части и тот еще чего доброго намылит ремень и вздернется…