Владимир Корнилов - Демобилизация

Гришка, расставив свою раскладушку, читал Теккерея.

— Чистый хитрованец. Картина Репина «Не ждали», — улыбнулся Борису, глядя на его обеспогоненную шинель и серые запыленные сапоги.

— Да нет. Я брился, — провел Курчев по вполне еще гладкой щеке.

— Баба твоя тут была. Чемодан свой искала. Все перерыла и, понимаешь, нашла. Вот что значит следователь! Ты чего это его в свой чемодан притырил?

— Да так…

— Знаю. Ращупкина боялся. Чудное дело. Я глянул в окно, вижу на той стороне Сережка Ишков у своей «Победы» колдует. А потом эта фря улицу переходит, а подполковник у нее из рук чемоданчик и под руку в «Победу». Живет она с ним?

— Не знаю, — отмахнулся Борис и кинулся к гардеробу. Полевой сумки не было.

— Погоди, не пыхти. Записку на, — протянул Гришка сложенный вчетверо листок.

«Боря, — прочел лейтенант, — нам нужно поговорить. Василий Митрофанович тяжело болен и нельзя пользоваться слабостью нездорового человека. Кроме того, мы покупаем дом на Оке и там у тебя будет свой угол. А пока верни, Боря, если хочешь считать себя честным и порядочным человеком. 10.04.54 Твоя О.В.»

— А теперь бери, — отпер Новосельнов свой саквояж и вытащил оттуда потертую офицерскую сумку. — Три тыщи и какое-то письмо.

— Надо было отдать. Я с самого начала знал, что это деньги гиблые, вздохнул Курчев, понимая, что супротив не попрешь, и тетка даже купит дом, только бы не выбрасывать трех тысяч на ветер.

— Ну и дурак, — покачал головой Гришка. — Я с такой еще бы три лишних слупил. Разоралась тут и давай права качать. Пальто расстегнула, в нос мне свои ленточки тычет. Не там повесила.

— Ладно, кончай. Надолго приехал? Ему не хотелось читать письмо при госте.

— Что? Мешаю? — зевнул Гришка.

— Да нет. Я просто так, — сказал Борис, сбрасывая сапоги, китель, бриджи, — всю эту слинявшую, изрядно потасканную жалкую форму — и влезая в теперь уже не новый венгерский костюм.

— Ты куда это?

— На шахматы, — сказал неожиданно для себя, хотя минуту назад и не думал о матче. «Там, — решил, — и прочту.»

— А я, может, не вернусь. У Игната заночую. О тебе спросить?

— Спроси.

— Ты что, еще не надумал?

— Нет.

— Ну, штрейкбрехер!.. Вернее, этот, не штрейкбрехер, а как это называется? Слово забыл. Ну тот, кто злостно филонит.

— Саботажник.

— Он самый. Самый ты заядлый и вредный саботажник. Не скажу, что злой. По отдельности, может, ты людей и уважаешь. Но вместе их не перевариваешь. За каждого, а против всех. Вот кто ты. Гроб тебе, Борька!

Борис, не отвечая, с сомнением оглядывал воротник голубой в полоску рубашки и в конце концов бросил ее в нижний ящик шкафа.

— Ты что, женишься? — с подозрением хмыкнул Новосельнов.

— Да нет. Просто первый день свободы. Ему хотелось чувствовать себя как можно уверенней, когда распечатает письмо.

— Ключ получше притырь, — бросил уходя.

— Ладно. Я еще не скоро. Поваляюсь пока… — вздохнул Новосельнов, которому не хотелось идти к Игнату-абрикосочнику.

В эту субботу Ботвинник творил чудеса. Отступать чемпиону было некуда. Три партии подряд он продул и теперь отставал от Смыслова на очко.

Зал жужжал, мигалка «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ» уже не гасла, и все вокруг понимали, что сегодня непременно что-то случится. Игралась двенадцатая партия и, если Смыслов устоит, то все: Ботвиннику крышка, потому что в следующих двенадцати встречах чемпион не выдержит. Все-таки он старше претендента на целых десять лет.

Невольно оглядев соседей, Борис достал из пиджака письмо и медленно и осторожно, будто в нем была денежная доверенность или смертный приговор, провел ногтем по краю конверта.

Инга вернулась в Москву в пятницу вечером и с радостью увидела, что в квартире не осталось никаких следов доцента. В пепельницах не было окурков, пол был подметен.

— Спасибо, — подмигнула в коридоре Полине.

— Заскочи попозже, — шепнула та и через час, когда родители легли, сама внесла в Ингину комнату холст.

— Куда мне? — вспыхнула Инга.

— А мне? — удивилась Полина. — Принес. Передать просил. Не выбросишь. Хотя, как подруге скажу, гадость. И не похожа совсем. Он что, дорогой?

— Не знаю, — потупилась Инга, соображая, надо или не надо звонить благодарить доцента, и что сказать завтра утром родителям.

— Разнюхались? — спросила Полина.

— Да, к жене вернулся.

На другой день, в субботу, она в библиотеку не пошла и ждала, позвонит ли лейтенант. Но телефон молчал. Холст, не решаясь показать родителям, она задвинула в коридоре за сундук.

День тащился еле-еле. Мать и отец, ничего ей не сказав, ушли из дому. Инга поняла, что они отправились в крематорий, наверно, договариваться о нише в стене.

Наконец, в шестом часу в пустой квартире зазвенело раз-другой-третий и казалось, звонки ударили в оконные стекла, стало весело, необыкновенно светло, будто это звонил не телефон, а само солнце. Инга кинулась к аппарату и услышала приятно-невыносимый тембр Бороздыки:

— Извините, это я. Вы были правы. Я поступил, как идиот. Незачем было возить. Я переходил озеро, и она бултыхнулась в полынью.

«Врет», — подумала Инга.

Бороздыка действительно врал, потому что ни по какому озерному льду не ходил, а напившись со смотрительницей краевого музея, подарил ей утром от широты души и на память о славно проведенной ночи курчевскую пишущую машинку, за что тем же утром, по возвращении в гостиницу, он был изрядно поколочен своей нареченной Заремой Бороздыка (в брачном свидетельстве Бороздыко, потому что работница загса была не слишком грамотной, а молодожены впопыхах ошибки не обнаружили).

Впрочем, с того гостиничного скандала прошла уже неделя. Зарема утихомирилась, почти поверив в историю с озерным льдом, и теперь Игорь Александрович, хотя и ныл в телефонную трубку, но вполне уверенно отрабатывал версию о пропаже машинки.

— Это подло, — бросила Инга трубку, несколько смутив Бороздыку, который после короткого романа с музейным работником, несмотря на избиение в гостиничном номере, был горд и самоуверен.

— Подло, — повторила Инга, достала пальто, в котором ездила на Кавказ, и выбежала в переулок.

— Подлость и гадство, и я сама не лучше, — шептала, приближаясь к Переяславке, но одновременно чувствовала, что при незадаче с пишущей «малявкой» ей проще прибежать к лейтенанту. Хотя вряд ли он обрадуется, что Бороздыка утопил машинку в озере или где-нибудь еще.

— Ушел, — сказал ей тот самый ленинградский неприятный беззубый и лысый приятель Курчева, с неохотой поднимаясь с неизвестной Инге раскладушки. В руках у него был первый том ее Теккерея.

— А скоро вернется? — улыбнулась Инга.

Все-таки было приятней встретить в этой комнате облезлого мужчину, чем какую-нибудь незнакомую женщину.