Владимир Корнилов - Демобилизация

— Стажироваться — стажируйся, а хамить нечего, — довольно громко сказала Сеничкина.

— Здесь? — удивленно вскинула близорукие глаза подруга.

— А не все ли равно, где учиться тарелок не бить? Рохля — та последней узнает, — вернулась к прерванному разговору. — А не хочешь в соломенных вдовах бегать, стой на стрёме. Ах, чёрт меня потащил на юридический. Пошла бы на философский, может, уже докторскую писала б.

— Ты?

— А кто? Думаешь, они, филозофы, особенные? Типичные олухи. Павлины. «Я — философ, я — элита», распустят хвосты и пойдут цитатами махать. Все на один пошиб. Только что у моего морда симпатичная и язык подвешен, а соображения на тридцать пять и пять. Ниже нормального. Зато амбиции мамочки! Этот — не понял, тот — не вскрыл, третий — исказил. Мальтус (он с Мальтуса начал)… «английский мракобес выступил со своей человеконенавистнической теорией на рубеже ХVIII и XIX веков. Его основная работа «Опыт о законе народонаселения» появилась…» и так далее. Вчера над благоверным издевался Борька, сегодня я потихонечку позволяю. Но дома ни-ни. Стой по струнке, отражай на лице эмоции. Короче, работай зеркало. «Ах, замечательно! Ну конечно, куда этим перечницам Юдину и Константинову?! Из них же песок сыпется. А ты, Алешка, наша молодая надежда…» И знаешь, что самое уморительное? Не я одна надрываюсь. Все вокруг. Вся кафедра от Алешки без ума. Даже Жорка Крапивников в журнале печатает. Но с Жорки станется. Ничего для него святого. По-моему, за спиной над Алешкой хохочет. А у того юмора на старую копейку.

— Этого еще не хватало! — вздрогнула Марьяна, потому что в приглушенном и уже привычном жужжании ресторанного зала вдруг раздался барабанный грохот, на затемненной прежде эстраде зажегся свет, и пианист со взбитым коком отчаянно залабал мелодию «Я иду не по нашей земле», которую через минуту, поднеся ко рту микрофон, стала рассусоливать низким и надтреснутым голосом пожилая женщина в длинном переламывающемся на полу платье. — Не поговоришь. Поехали к тебе или плясать хочешь? — спросила Марьяна.

— Что ты? У меня нога, кажется, распухла. Да, точно распухать начинает, — усмехнулась переводчица, высовывая из-под стола ногу, которую юбка прикрывала почти по щиколотку.

И тут же с шамкающим: «Разрешите пригласить!» — склонился над переводчицей невысокий лысый субъект с усталым морщинистым пьяным лицом.

— Брысь! — злобно зашипела Марьяна.

— Простите, я не вас… — оторопело отодвинулся любитель танцев.

Это был Гришка Новосельнов. Он уже третий час сидел в углу зала в компании абрикосочника Игната Трофимовича и еще одного деятеля, в данном случае квартирного маклера. Они нарочно выбрали неприметный ресторан, потому что Игнат не уважал такие глупости. Да и в хороший Игнату в бурках войти было неудобно, а в ботинках у него ноги после лагеря мерзли.

Деловая часть встречи была закончена. Все вспрыснуто и обговорено, и теперь Гришка был как на крыльях и ерзал в кресле. Хотелось чем-нибудь необычным отметить демобилизацию и будущую квартирную удачу. Из двух сидевших неподалеку женщин ему куда больше нравилась пухлогубая Марьяна, но даже в большой пьяни Гришка оставался реалистом. Поэтому при первых звуках танго он, рассчитывая на верняк, подскочил не к красавице, а к ее подслеповатой подруге. И вот теперь обиженно терся у стола. Отчаливать было обидно.

— У меня нога подвернулась, — неуверенно пискнула переводчица. Ей было неловко так вот ни за что, ни про что оскорбить пусть пьяного, но ничем не провинившегося перед ней человека.

— Иди, иди, пока трамваи ходят, — пустила в Гришку дымком Марьяна. — Я сказала — иди! — повторила зло и резко.

— Что, нервная?

— Иди, в другой раз не отпущу, — брызнула в него брезгливым смехом. А, хёзнул? Вижу, что привлекался.

— Че-го?! — пьяно раззявил рот Новосельнов. Он вовсе не пугался Марьяны, ему было любопытно. — Слушай, не строй из себя лягашку, — сказал уверенный, что эта красивая фря — неудавшаяся актерка.

— Интересно. А ну, садись, — Марьяна отодвинула справа от себя стул. Садись, садись. Гришка сел без особого удовольствия.

— Ну, так вот, слушай. Если две симпатичные бабы пришли в такой зачуханный ресторан, значит у них дело. Так же, как у тебя и тех мордатых, — она кивнула в сторону Гришкиного столика. — А ты головой не верти, а слушай, что скажу. Пока не сидишь, гуляй тихо. А с теми, — она опять кивнула в сторону абрикосочника и маклера, — лучше вовсе не гуляй. Угробят и передачи не принесут.

— Ты что, гадать подрядилась? — неуверенно хихикнул Новосельнов.

— Отгадывать.

Ей стало вдруг жаль лысого незадачливого мужика и одновременно скучно, и она поняла всю бессмысленность пустой перебранки.

— Идите, мужчина, — сказала безразлично и устало. — Желаю не скоро загреметь.

Гришка тяжело поднялся и, стирая с круглого голого лица глупую ухмылку, побрел к своему столику.

— Зачем ты? — спросила Клара Викторовна.

— Нервы, — отмахнулась Марьяна. Снова ударили тарелки и залабал пианист.

— За день на таких насмотришься. Уйду в аспирантуру. Пусть шестьсот восемьдесят. Буду какой-нибудь древней мурой заниматься. Римскими сервитутами. Какая разница? Я всегда любила учиться. Вчера эта девчонка была у нас, — не жнет, не сеет, никому сроков не паяет. Сидит себе английского классика почитывает. А всякую идейность — для нее мой влюбленный антропос сочиняет. Ему — не привыкать. Он эту муру целый день студиозам мурлычет, а вечером еще для журналов перекатывает. Ох, устала я, Кларка… Жуть.

— Ты? — удивилась Шустова.

— Я. Я самая. Вертись, крутись, поворачивайся. Вечно начеку. Думала, за Лешку выскочу, отдохну. Наоборот вышло. Чуть что — выдумывай новенькое. Сочиняй, как Шехерезада, — нехорошо усмехнулась она, вспомнив, как вчера в передней прилипала к мужу.

— Устала. Хочется, знаешь, чтоб кто-нибудь поберег тебя. Поухаживал. Не так… — она кивнула на сидевшего с мужиками Гришку, — а знаешь, чтобы одеялом накрыл, чай с печеньем в кровать принес. Ох, сильной быть надоело.

— А Леша?

— Что Леша? Леша — павлин. Леше зеркало подавай. Во всю стену, на всю жизнь. Чтобы я вечно рот раскрывала от удивления: какой гениальный! Он: «а вот послушай, что этот пишет», а ты пожимай плечами и кривляйся: «фи, бездарь!» И главное, начеку, все время начеку. Вчера аспирантку отшила. Отшила, а самой жалко девку. Ну чего, глупышка, лезешь к такому оболтусу. Даже хотелось сказать: «Да бери его себе на здоровье. Радость великая!» Господи, нет больше мужчин на свете.

— А Костя? — не вытерпела переводчица.

— Не знаю. Я его в полку не видела. Может, там он и настоящий, а со мной — слюнтяй. Да нет… Я не про то. Это — все умеют. Тут ума большого не надо.