Мириам Бодуэн - Хадасса

Мы приступили к учебе в последнем классе начальной школы, в этом году надо было отличиться на министерских экзаменах, чтобы правительство вновь предоставило дотации. Программа была насыщенной. До полудня ученицы должны были разбирать с миссис Адлер нравоучительные тексты из библейских книг, заучивать молитвы и псалмы, усваивать правила поведения по Торе, а после полудня я была призвана преподавать по программе Министерства образования, предполагавшей изучение французской грамматики, математики и некоторых основ гуманитарных наук. Руководство разрешало также занятия по искусству и физкультуре, при условии, что это не помешает детям успешно сдать экзамены в конце года. С осени следующего года в классах на верхнем этаже девочки будут проходить подготовку, необходимую для будущей супруги, обретать навыки, касающиеся правил переписки, коммерческого учета, и прежде всего практически осваивать семейные обязанности. Позднее, в семнадцать или восемнадцать лет, мои ученицы покинут школу, потому что их мамы выберут им мужей, с которыми они должны будут провести свою жизнь в квартале с двухсотлетними деревьями и краснокирпичными домами, где их незаметно будет хранить нить эрува.

На деревянных партах, попорченных тремя предыдущими поколениями, с помощью тонкой бумаги, ярких лоскутков и маркеров ловкими, а порой и неумелыми руками девочки разукрашивали картонки, где были записаны их имена. Кое-как закончив эту работу, оказавшуюся детской забавой, Перл Монхейт, двенадцати с половиной лет, выразила желание написать дату на доске, что я ей и позволила. Задрав подбородок, решительно вышагивая, она устремилась вперед, схватила мел и начертила дату непонятными для меня буквами иврита. Затем обернулась, пристально взглянула на меня и вернулась на свое место в заднем ряду. Я растерялась. На мгновение глубоко задумалась, надо ли вмешиваться, но затем, услышав стук, вздрогнула, ученицы засмеялись, дверь открылась. И в этот момент хрупкая девочка в голубом пальтишке приблизилась, положила руку на запечатанную трубочку, содержащую библейские тексты, а затем быстрым автоматическим жестом поднесла ее ко рту. После чего малышка направилась к первой парте перед учительским столом, положила школьный ранец под скамью, скрестила руки на животе и своими темными глазами взглянула на меня.

— Здравствуй, мадемуазель, — сказала я ей. — Добро пожаловать. Как тебя зовут?

Девочка рассматривала меня, не отвечая, и я тихонько подошла к ней. На ее левом виске было заметно желтоватое пятнышко, а жилки вокруг него образовывали своего рода звездочку на чистой и гладкой коже. За нашей спиной ученицы снова принялись мастерить. Склонившись к белому личику, испещренному желтыми и синими пятнышками, я повторила: «Скажи же мне, как тебя зовут?» И тогда я увидела, как сжались ее пересохшие губки, как она прикусила их, как на мгновение вздрогнула, будто преодолевая усилие, снова сжалась, сделала еще одну попытку, и, наконец, у нее получилось, маленький ротик приоткрылся, и я услышала совсем рядом с голубым шерстяным воротом тихий детский голосок, прошептавший: «Ха-дас-са». Соседка девочки Ити пролепетала ей на неизвестном языке несколько слов, та сняла пальто и положила его на спинку парты, затем снова сунула палец в рот. Из глубины класса собралась было вмешаться Нехама, но я потребовала, чтобы она подняла руку, та так и сделала, пожелав сообщить нам, что курточка ее кузины новая, она получила ее из Израиля двадцать пятого августа, к своему одиннадцатилетию, потому что их тетя живет там. «А ты, мадам, была в Израиле?» — спросила она меня.

На краю острова находился Утремон, квартал учебных зданий, где мелькали туда-сюда черные шляпы и сюртуки. Сады, переходящие в скверики, женщины в париках и чулках телесного цвета толкающие детские коляски. Улицы с чистым воздухом, заполненные сотнями ребятишек в форменной одежде, болтающими на другом языке. На краю острова, к востоку от Парковой аллеи, служившей своего рода границей, расположен другой квартал, где франкоязычные или просто инакоговорящие жители, иммигранты, торговцы, безработные, студенты и художники, жили в трехкомнатных, вытянувшихся в ряд жилищах с плохой звукоизоляцией. Именно в этой восточной части города под названием Майл-Энд зарождалась другая история любви.

«Dzien dobry, dziadziu» [1] Добрый день, дедушка ( польск .). . Голос, разбудивший его, прозвучал из-под фланелевых простыней вяло, лениво. Ян сел, запихнул обе подушки за спину, положил аппарат на колени, и шнур телефонной трубки задрожал в большом квадрате света, заливающего правую половину постели. Звонил дедушка, пожелавший рассказать о дожде, ветре, сырости, как всегда в сентябре одолевавших большой пустой дом.

— Твой брат не часто приезжает, — бормотал страдающий легочной болезнью бывший шахтер, сидя в потертом бархатном кресле, вплотную придвинутом к буфету, на котором располагалось запечатленное на фотографиях прошлое. На первом снимке Ян и Сальвай, семи и пяти лет, чулки до колен, короткие штанишки, рубашечки и карпатский пейзаж. На втором — миниатюрная женщина на бежевых каблучках срезала розы кухонным ножом; позади нее — раскинутая на газоне белая скатерть с горкой тарелок и приборов.

— Сад полностью затопило. Pogoda dzisiaj jest brzydka [2] Сегодня плохая погода ( польск .) , — продолжал вдовец в клетчатой рубашке.

Ян, поглаживая фланель, повернул голову к открытому окну, откуда доносились утренние шумы с улочки и расстилалось голубое небо Америки.

— А какая погода у тебя? Ты хорошо кушаешь, moj kochany? [3] Мой любимый ( польск. ).

Каждую неделю беспокойство цеплялось за кончик провода. Отъезд внука и обострившаяся тоска. В своем бархатном кресле dziadziu не понимал ни отказа внука от карьеры в Академии музыки Кракова, ни его расставания со своей страной. Зачем ехать куда-то, твердил он тем летом, перед отъездом, ведь здесь у тебя есть твой рояль и воспоминания о бабушке.

Ян откинул простыню, встал, распутал шнур, положил трубку на ночной столик, босыми безволосыми ногами пересек комнату, коридор, кухню. В июле его трехкомнатная квартира с холлом, вытянутая в длину, рекламировалась так: « Жемчужина в сердце Майл-Энда, для одного человека. Рояль включительно». Новоиспеченный иммигрант осмотрел тогда остров и попал в квартал, объединивший представителей разных культур, квартал с фасадами домов из серого камня и лестницами снаружи, затем подписал первый чек, пожал руку хозяину и распаковал свой матерчатый чемодан. Он насыпал кофе в кофеварку, бросил кубик сахара в кофейную чашку, достал из сумки кусок батона прямо у кухонной стойки, сел за столик и стал жевать хлеб, замечтавшись и глядя на клен, еще не растерявший свою листву. Кофеварка загудела, Ян встал, вылил эспрессо на сахар, снова сел и, потягивая кофе маленькими глотками, спокойно созерцал улицу Ваверли, заполненную воскресными прохожими. На балконе напротив соседка Рафаэлла сдвигала и раздвигала ноги на плетеном стуле, разворачивала журнал и маленькими глоточками смаковала капучино домашнего приготовления с корицей и обильной пеной. У нее выходной, подумал Ян. Они познакомились через несколько недель после его приезда, когда она разыскивала повсюду своего Пушка. Ян помог ей тогда найти собачку, и Пушок появился в конце дня в переулке Гролл, пересекающем Ваверли. Она очень крепко прижала его к своей груди, прикрытой рубашкой цвета зеленого яблока, затем пригласила Яна выпить на балконе чаю со льдом. Он пришел к ней, они долго болтали о Польше и о Монреале, Рафаэлла, запрокинув голову, поглаживала свои кудри, а затем встала, чтобы кому-то позвонить, и вернулась с работой для Яна. Торговать бакалейными товарами, как и она, в Лавке.