Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)

На одной из стоянок в голой степи я взял свой котелок, заварку, кружку, полдоски от снарядного ящика и ушел в ближайший овражек, уселся на склоне, покрытом галькой, бесснежном, на солнцепеке, нащепал штык-ножом лучин, подложил под котелок камни, сломал куст верблюжьей колючки и зажег костерок. Автомат лежал рядом. Убрать его — и ты где-то на Ольхоне, там тоже степь, посреди синих байкальских вод. На заповедном берегу в одно апрельское утро началась еще тайная жизнь нашей дочери.

Тут синело сверху. И все было по-другому. Самый воздух не тот.

Я заварил погуще трофейного чая, скрученные листья развернулись, наполнили котелок. И я вкусил его горечи. Закурил сигарету.

Воздух не тот, небо другое. Все дело в истории. Здесь она раньше началась. И звук этого неба — протяжное пение длинных труб. Оно прозвучало в эти минуты, я даже оглянулся на бронированный лагерь посреди степи: слышали там? Никто, конечно, ничего не слышал.

Вдалеке белели горы…

Очень высокие, это стало ясно на следующий день, когда мы к ним подступили вплотную, навели гаубицы. Но за всю неделю батарея так и не сделала ни одного залпа. Поколесили по степи, прошли вдоль гор, постояли на подступах к большому кишлаку и вернулись. Не всегда удавалось перехватить духов в неоглядных степных далях, тем более в горах.

На КПП меня ждал сюрприз. «Что это такое?» — спросил я ребят. Хотя и сам видел: солнцезащитные очки. Немецкие очки, судя по наклейке, в блестящей толстой оправе под серебро. «Абдрупт и Абдуламид?» — уточнил я, как будто в полку работали еще какие-то братья.

Я ждал появления братьев, но в полк пришел только один, Абдрупт, а я в основном договаривался с Абдуламидом. То есть деньги вручал именно ему. Переговоры с Абдруптом результатов не дали. Он пожимал плечами, говорил, что все хуб, вскидывал брови, разводил руками. Нафамиди. Не понимал. Я пытался всучить ему эти очки и вернуть деньги. Не тут-то было! Восточный человек никогда просто так не отдаст выручку, по крайней мере афганский бедняк. Черт!.. Ладно. А где твой брат? Где Абдуламид? Скоро придет. Придет. Фамиди?

Что было делать?

Я решил дожидаться Абдрупта. То есть Абдуламида. Но что все-таки это значит? Ты же им объяснял, что для дочки? флейта? Ребята тоже недоумевали. Разглядывали очки. Ладно бы «хамелеоны», а то какая-то лажа. Они столько не стоят. Надевали. И каждый сразу превращался в какого-то фантастического героя. В очках было что-то грубое, бутафорское, слишком крикливая оправа под серебро. Но дня через три они исчезли. Все-таки кому-то приглянулись. Вряд ли их утащил кто-то из наших. Возможно, кто-то из приходивших. Ко всем ходили земляки из полка, сидели, курили. Иди лови теперь этих чьих-то земляков.

Я только раз и надевал очки, посмотрел на солнце.

И когда в полк заявился Абдуламид, мне нечего было ему сказать.

Вскоре братья вообще перестали у нас работать.

А время все-таки, играя днями и ночами, придушивая нас легонько, двигалось. Все шло к развязке. Мы ждали, когда объявят дембель и начнут оформлять документы.

А нам объявили о новой операции. Хотя уже был конец мая и мы должны были… Ну, мало ли где мы были в мечтах. Приказ получен, и мы начали готовиться к выходу, загружали в тягач цинки с патронами, получали сухпай, индпакеты с бинтами, чистили автоматы, пулемет на башне для смотра. Июль, а это значит, что все уже скуксилось под бешеным солнцем, степь превратилась в пыльный огнедышащий плацдарм самумов. Мы быстро почернели. И днем смотрели щурясь. Комбат называл нас монголами. Да и сам был похож на хана — черноволосый, смуглый, кривоногий, плотный, правда, глаза не щурил, берег от солнца «хамелеонами». Тут-то я и пожалел о пропаже немецких очков, черт.

«Чего ты?» — спросил Шурик.

«Да-а». Мне не хотелось даже говорить.

Шурик закинул бронежилет в трюм тягача, взялся обтягивать каску брезентом.

«А еще есть?» — спросил я.

Нет, брезента больше не было. Надо было найти что-то подходящее, обрывок масксети. Каски бликовали, сигнализируя снайперу… Я опустил каску и взглянул на Шурика, корпевшего с иголкой.

«Слушай, а ведь они мне втюхали маяки?..»

Шурик поднял глаза, серые от пыли и зноя.

«Есть очки-хамелеоны, а есть маяки. Оправа сверкала бы, как сварка».

Шурик наконец понял, о чем я, и еще мгновенье думал.

«Вот оно что?.. Ихняя музыка? Гоп со смыком!» Он тряхнул русым сгоревшим чубом и растянул рот в улыбке, показывая синеватый вставной зуб, ему его здесь смастерили к дембелю, хороший, ровный, но отличающийся цветом от остальных. «И ведь куда-то пропали… Небось дернули к Саид-Джаграну».

Не найдя брезента, я втихаря отрезал кусок от масксети, укрывавшей наш батарейный бассейн, и обтянул каску.

Ночью мы двинулись на Ургун.

Дочь не признала меня сразу. Ей много толковали про меня, и она «Афганистан» произносила как «Мичиган». Но вот явился черный от солнца мичиганец, и она испугалась. И я жалел, что не смог достать флейту. Этот подарок быстрее бы сблизил нас. Но постепенно мы познакомились. Дочь немного подросла и носила привезенную кофту вместо куртки. (Шурик пощупал, когда я купил ее в дукане, и заявил, что это чистая верблюжья шерсть, я и сам так думал, но оказалось — чистое химволокно.) Ей нравился орнамент. А мне — она, кареглазая девочка с густыми волосами удивительного медного цвета. Когда я уходил в армию, волосы были другого цвета, да и совсем короткие.

Флейту я привез через несколько лет, с противоположного полюса мира: купил в большом музыкальном магазине на Монпарнасе, получив гонорар за «Афганские рассказы», хорошую, посеребренную. Учительница музыки одобрила наш выбор. И в панельном доме на краю Смоленска зазвучали «Шутка» Баха и «Сиринкс» Дебюсси. Я отводил дочку в музшколу и, дожидаясь ее, заглядывал в книжные магазины, в «Букинист». В центральном книжном однажды наткнулся на «Железную флейту», собрание коанов. Сразу не смог ее купить, не хватило денег, от гонорара давно ничего не осталось. Но в следующий раз, когда мы приехали в музшколу с нашей окраины, купил. Головоломные диалоги и ситуации предваряло стихотворение одного мастера дзэн о прозрачных древних звуках, которые сходят с пальцев. Да и коаны были хороши: «Однажды в монастыре Или-чуань повар-монах принимал у себя в гостях монаха-садовника. Когда они сидели за столом, раздалось птичье пение. Только оно смолкло, садовник постучал пальцем по ручке кресла. Птица запела снова, но скоро замолчала. Садовник постучал еще — пение не возобновлялось. „Понял?” — спросил монах. „Нет, — ответил повар, — не понял”. Садовник в третий раз постучал по креслу».