Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

Та и обратись у вуточку и поплыви…

В комнате темно. Филипповну я не вижу, только слышу ее голос, и встает перед глазами прохладный ключ, озерцо, а по нему, перебирая лапками, быстро-быстро плывет несчастная белая уточка.

Живых уточек я еще не видел, но однажды на Усачевском рынке мне купили игрушечную — желтую, как свечка. Дома я пустил ее в ванну. Она не тонула. Я подплескивал сзади ладошкой, волна подталкивала уточку, и она потихоньку плыла, но таяла, таяла…

— …а он и не распознал, — слышу я нянин голос и понимаю, что отвлекся, потерял нить сказки.

— Кто не распознал?

— Князь. Еттой ведьмы-обманьшицы не раскусил.

— А он вернулся?

— А то как же? А она яво жаной обратилась, я уж тебе сказывала. Ай прослушал? И сарахван ейный на себе надела. К князю присуседилась: цалуить яво, мялуить — рбоди как радывается.

А он и не распознал.

— А дальше что?

— Что ж дальша?..

Вывела вуточка деток, да не вутят, а ребят. Двух справных, а третьего хворого. Вырастила их, выходила, а оне уж не хотять кылы матери находиться. И узабрались рикошетники на княжий двор.

Ведьма учуяла вуточкиных ребят — сперва накормила их, напоила, спать уклала, а сама огонь развела калиновый, ножи точить каленыи…

Не бойся, усе ладно будить.

— А я и не боюсь, — отвечаю я не вполне уверенно. На самом деле мне страшновато, но подавать виду не хочется.

— Вот заснули два брата, а хворый не спить. Озяб дюже. Лежить у старшого за пазухой — греется.

Ведьма стала под дверью да и спрашиваить: “Спите вы, детки, спите, малыи, аль нет?”

Хворый отвечаить за усех: “Куды ж тут спать? Не спим — думу думаим, как хотять нас порешить, огни кладуть, ножи точють…”

Она ушла.

Походила-походила, опять под дверь: “Спити вы, детки, спити, малыи, аль нет?”

Хворый ей то же поуторил.

“Что ж ето, — думаить, — усе один голос отвечаить? А остальныи-то иде ж? Ну-ка спытаю, узайду…”

Узашла. Братья спять. Обвела их мертвой рукой — оне и преставились.

Я лежу не шевелясь. Жду — что дальше?

— Ты слушаишь? — спрашивает няня.

Еще как слушаю!

— Да-а…

А вутром белая вуточка (мать, значить) кличить детушек, а те молчать.

Полетела она на княжий двор, а там лежать оне белыя, ромно платочки; холодныя, ромно пластбочки.

Закричала она у крик: “Детыньки мои рбодныи!..”

Запричитала.

Князь услыхал.

“Слышь, — говорить, — жана, чтой-то вутка расшумелась?”

А ведьма отвечаить, мол, етто тебе придеелось, быдто у во снях.

“У каких ишшо у во снях? Как придеелось, кады так кричить-убивается? Спыймайте мне, слуги, белую вуточку! Хочу дознаться, об чем она плачить-горюить, зарю не зарюить”.

Ладно.

Ловють ее, ловють. Обловились. А спыймать не могуть. Оне — за ей, а она — порх да порх, порх да порх! Не дается.

Выбежал князь сам. Тут она ямбу на руки и упади.

А как упала, он приказываить: дескать, становься, белая береза, позади, а ты, красная девица, упереди!

Тут и признал князь жану настояшшую, а не обманную.

Чичас узяли сороку, прицапили к ей два наперстка и пустили воды принесть: живой и мертвой. Принесла. Брызнули на деток живящею водицей — оне стрепенулись. Брызнули говорящею — оне заговорили.

И стала у князя семья, как положено быть. Стали жить-поживать, а худое забывать.

Лес уснул. Няня рассказывает. Я засыпаю, и мне чудится, что где-то за лесом едет поезд — добрый-добрый. В окнах за желтыми абажурами горят фонарики, и движется он тихо-тихо, совсем бесшумно, чтобы никого не разбудить, — так неслышно, как будто колеса его обернуты рыхлым мхом; как будто рельсы под ним укрыты сухой соломой…

ЛИМОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Акулина Филипповна собирается пить чай. Вначале она обваривает крутым кипятком фаянсовый чайничек в красный горошек. Сливает кипяток. Потом засыпает жменю сухой индейской заварки, обдает плещущей, пузырящейся, добела раскаленной струей. Оставляет — настояться.

Пока настаивается, достает разбегающуюся кверху — кверху! — как луговой колокольчик, звоном отзывающуюся чашку на блюдце, помеченном горсткой ломких трещинок — паучьих морщинок.

Берет литой, как колокол, свекольный рафинад родных приднепровских полей и что-нибудь сладенькое, мягкое, не каляное: по зубам. Пастилу, зефиринку, мармелад. Никогда сухари и сушки.

— У меня зубов нетути, чем хрысть.

— А где они?

— А и хто ж их знаить? Съелись...

На самом деле зубы у Филипповны есть, но мало, а те, что остались, не зубы — зубчики: меленькие-меленькие, стесанные временем, расшатанные частой бескормицей, всем пустодомством войн, выпавших на ее долю. Так что теперь няня и пряник-то не укусит. Ей нужно то, что можно хубами исть.

Чай наливается аккуратно, без брызг.

И вот настает очередь главному действу, превращающему обычное “чайку попить” в целую Лимонную церемонию.

— Чтой-то кисленького страсть как хотца! — говорит няня, вынимая из шкафчика маленький иззелена-желтый лимон-недоспелок, или в ее произношении — чуть в нос — по-хранцуски: лямон.

Этот фрукт у нее в большой чести. Принадлежа к высокому рангу вещей пользительных, он поражает нянино воображение резкой отчетливостью вкуса. Лимон для нее не просто фрукт, а знаменье кислого, как сахар — олицетворенная сласть. Однако помимо уважения, по причине все той же принципиальной едкости его нрава, няня заметно побаивается лимона.

Всегда с опаской ошпарит его, словно смиряя, затем долго примеривается липким жалом ножа к желтой пупырчатой шкурке и не отрезает — нет! — отхватывает плоскую горбушку, веруя в то, что лишь мгновенно отхватив кусок можно укротить строптивый фрукт.

Теперь он лежит перед Филипповной во всей красе, поблескивая отпугивающе-желанными каплями сока, матово отливая рассеченной пополам горько-серебряной косточкой, прельщая шелковистыми прожилками недоспевшей изумрудно-влажной мякоти, напоминая в разрезе колесико с изогнутыми спицами, смещенной осью и тонким ободком солнечной цедры. Лимон лучится на кремовой скатерти, а вокруг него, как планеты, неподвижно кружатся чайничек в красный горошек, сахарница, чашка, рафинадные щипчики, малиновый брус пастилы или половинка зефира, сахарно мерцающая в лимонных лучах.