Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

Святый Боже, Тебя тереблю.

* *

*

Мир зеленым занавешен

Так, как будто он безгрешен,

Светоносный, голубой.

День прозрачен и неспешен.

Ты тоскуешь? Бог с тобой.

Погляди, как день лучится,

И дурного не случится

В этом мире. Только верь.

Тайна робкая стучится

В тихо скрипнувшую дверь.

* *

*

Ждешь новенького? Жди. Авось оно случится.

А в общем-то тебе не вредно полечиться

От всяческой тоски и прочих всех напастей…

Лазоревы мазки на небе в день ненастья.

Как воздух мне нужны зигзаги и извивы.

Давно приелось все, чем мы доселе живы.

Так хочется вестей счастливых в миг порожний,

Но нет мечты пустей. Пустей и безнадежней.

* *

*

Желтая бабочка вьется и вьется…

Жить на земле иногда удается…

Желтая бабочка, алый цветок —

Старых подробностей новый виток.

Снова тропинка, и снова лужайка,

Снова на дереве певчая стайка,

Снова неслыханных жду виражей

В призрачном мире сплошных миражей.

* *

*

Целые сутки дождя шелестение.

Вымокли птицы, намокли растения,

Шелест, и шорох, и шум.

Дождик озвучил и сон мой, и бдение,

Уйму безрадостных дум.

Кто я? Откуда я? Вряд ли поведаю,

Вряд ли отвечу, поскольку не ведаю…

Дождик шуршит и шуршит.

День, за которым покорная следую,

Влажною нитью прошит.

Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году. Закончил Московский химико-технологический институт им. Д. И. Менделеева. Живет в Москве. Постоянный автор журнала.

Вот праздник, который виден издалека: на майском ветру тяжко “пашут” полотнища пурпурных знамен; раскачиваются свисающие донизу, туго свитые, вызолоченные кисти; а вечером в черном небе, восхищая взор, то тут, то там гигантскими хризантемами вспыхивают рассыпающиеся букеты салюта.

Или: новогодний толкучий елочный торг. Серебряный дождь, мерцающие бликами шары; толстые деды-морозы с клубничным румянцем на жарких щеках — веселые деды в пухлых, подбитых ватой кафтанах. Сами елки — колючие, свежо и холодно пахнущие зимним лесом, плоско примятые от недавнего (пока везли) пеленания, не успевшие распрямиться, распушиться.

Есть у этих праздников свое место, свой срок. Ими правит если и не “сюжет”, то по крайней мере “расписание”: в 10 — парад, в 11 — демонстрация, в 22 — салют.

А какой “сюжет” может быть у ранней весны, когда в сумерках выбегаешь из подъезда в редкие уличные огни — и волна беспричинного счастья обдает тебя просто оттого, что — вечер; оттого, что — весна; оттого, что каждый час не прожитой еще жизни завораживает и манит, полон предчувствий, предзнаменований? Этот праздник свершается в тебе. Он никому не заметен. Он ничем не предупреждает о своем приходе и заканчивается так же неожиданно, как начался. Развернутое зрелище — не его стихия. Он не монументален, он — моментален, и потому его можно лишь попробовать уловить, набросать с натуры, с той волнующей реальности былого, что постоянно возвращает к себе, всплывая в памяти.

“ГАГИ”

Цветочная клумба посреди сквера напротив нашего дома — клумба, ступить на которую летом нечего было и думать — ее охранял грозный сторож (“Дед”), — с началом зимы превращалась в снежную горку с ледяной дорожкой, и мы, ребятня, облепляли ее от подножья до вершины.

С горки катались на санках, съезжали на вертящихся тощих картонках и просто так, устраивая внизу кучу-малу. Но все это были лишь цветочки. И только когда подмораживало как следует, когда со склонов сдувало лишний снег, наст делался твердым, катучим — почти как лед, — только тогда из окрестных подъездов на негнущихся, точно ходульки, заметно вытянувшихся ножках медленно и важно выступали наши чемпионы, наши конькобежцы: толстая, румяная, как бутон, первоклашка Ирэн из девятой квартиры; краса подвалов, бледнолицый Пантелей; поджаристый, как сухарь, чернявый цыганенок Бочарик… Каждый их шаг по направлению к горе внятно говорил о том, что они саночникам не чета. Что санки по сравнению с их увлечением — стремительным и опасным? И если мы падаем со своих приземистых салазок, то каково им, конькобежцам, удерживаться в вертикальном положении? Мы прочно пластаемся над широкими полозьями, а они, бегуны, там, на юру, открытые всем ветрам, качаются на узких, шатучих лезвиях, так и норовящих выскользнуть из-под ног… В общем, примотанные к валенкам, туго-натуго закрученные палочками “снегурки” с носками, завернутыми наподобие древних ладей, ставили их владельцев на голову выше нас. А у Бочарика были даже не “снегурочки”, а вообще не выговорить: “английский спорт”!

К числу моих любимых радиопередач прибавилась в ту пору еще одна — “Внимание, на старт!”. Она начиналась в полпятого вечера, в зимних, неприметно сгущавшихся сумерках, когда зажигаются первые огни и в них искрятся, проблескивая, легко снующие за окном снежинки, словно убыстряющие свой полет в волнах упруго звенящего марша:

Внимание, на старт! Нас дорожка зовет беговая.

Внимание, на старт! Пусть вдогонку нам ветер летит…

И я устремлялся мыслью на вечерние катки, в их вдохновенную сумятицу, музыку, лоск шумно и резко расчирканного лезвиями льда.

Дома, корпя над уроками, я принялся усердно рисовать шершавым школьным перышком по рыхлой промокашке закругленные, как качалочки, “канады”, высокие “гаги”, длинные “норвеги”, похожие на отточенные кинжалы, а поперек промокашки выписывал через букву а волшебно расплывавшееся слово:

каньки

— Что ж ты коньки через а пишешь, грамотей? — спрашивал папа, машинально заглянув ко мне в тетрадку. — Или не знаешь, как проверить?

— Знаю.

— Какое проверочное слово?

— Каток.

— Сам ты “каток” … Не каток, а конь. Кони. Два конька. Значит, как надо написать?

— Значит, надо коньки.

— Исправь.

И здесь же, на промокашке, я делал “работу над ошибками”, прилежно вытягивая освещенную папиным авторитетом и вниманием ко мне строчку:

коньки — коньки — коньки — коньки…

У меня была такая примета: если мне чего-то ужасно хотелось, я убеждал себя, что это никогда не произойдет.

— Нет, нет, нет! — твердил я про себя как заклятье, и тогда желание сбывалось.

— Никогда мне не подарят коньки, ни за что! Не будет тебе никаких коньков! — повторял я то шепотом, то безмолвно, чтобы никто не услыхал, ведь свою мечту я хранил в тайне, и мне казалось, что никто о ней не догадывается.