Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

— Умницы. Как ты это придумала?

— Это не я, — на бегу, вприпрыжку, мимо, к красной скамейке под липой... — возвращаясь, дыша, нарезая, дуя к чугунной ограде набережной. — Это она, папа... Ветка как цап-царапнет эту палочку.

И вдруг останавливаясь:

— Папа, а ты как думаешь. Она волшебная?

— Кто?

— Сахарная палочка!

— Нет. Это просто дерево. Нос от Буратино и больше ничего.

Большие синие глаза. И две косички.

— Ты пошутил?

— Конечно.

Нет никакого смысла свою жизнь отдавать другому. Эту булочку с несвежим изюмом. Орешками. Зернами утраченной растительности. Отец вот приуспел, а Мишка не будет. Пусть все начнется с чистого листа. Никаких клеток и линеек. Полоски. Петухи и зебры. Они пусть в нем останутся. И потому не дети, а он, Мишка Петров, будет у них учиться. У Татки и у Ветки. Только так.

— А вот я вас сейчас обгоню.

Мишка понимает, что по-настоящему, на самом деле и нельзя. Татка же кинется. Перевернутся. Упадут. Нет. Микки-Маусом и Дафи Даком. Откидывая ноги в сторону, подпрыгивая вверх, а не вперед, по-дурацки ухая, ровно на метр опережая своих детей, Петров не бежит, брассом плывет в утреннем воздухе. Толкает воздух перед собой. Словно дорогу малышам освобождает.

Напротив арки старого дома, не доскакав до “Труженицы реки”, Петров, живой герой “Ну, погоди”, оборачивается, присаживается и расставляет руки во всю ширь притомской набережной. Станция! Ветка и Татка подлетают к семафору, который тут же превращается в подъемный кран. При первом же касании. Оп. Мишка поднимает малышей. Ветку прямо в коляске, а Тату нежно придерживая за животик.

Теперь они обе одновременно видят тот берег. И облачка, словно отраженья белых скал в зеркале неба. День спящих корабликов на зеленых волнах бора.

— Папа, ты очень быстро бегаешь... И ты очень... очень сильный, — говорит Татка.

Мишка снова присаживается и опускает детей на землю.

— Когда я вырасту, я стану такой же сильной.

— Нет, давай лучше умной, — говорит Петров. — Умной и красивой.

— Ом... — что-то хочет добавить Ветка... — Амм...

Петров гладит шелковую головку. Словно специально кончиком пальца залезает под край белой шапочки. Поправляет несуществующий чубчик.

“Прости, отец, — думает он, — все вышло по-твоему, но в точности наоборот. Спасибо, в общем, за твою десяточку. Тысяча девятьсот девяносто первый. Билетное, трамвайно-троллейбусное счастье. Ты научил бессмысленным вещам, а я не буду. И пусть у детей на небе зреют только яблоки. Ночами зимними — зеленые, китайские. А летними — щекастый джонатан”.

— Ом... Амм... — упорно не сдается младшая и словно снова рвется из своих ремней. Но теперь не от Татки, а сама, вперед куда-то. К “Орбите”. К скверу.

— Что, малыш? — нагибается к ней Мишка.

— Да там же мама! — кричит старшая. — Мама!

Петров поднимает голову, и тысячи солнечных зайцев, бешеных гонцов, от двух десятков окон дальнего углового дома бросаются. На мгновенье ослепляют. Лишают Мишку зрения. Мир исчезает. Растворяется. В желтом вине девона и кайнозоя. Вечном.

Но лишь на мгновение. Конечно. В руке у Мишки сахарная палочка. Волшебная. И потому он несгораемый, как Жанна д’Арк. Труба от пылесоса.

Майские кроны шелестят над головой, и рядом с ним свои.

Мама и дети.

2004 — 2005.

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, критик и эссеист. Постоянный автор нашего журнала.

В настоящую подборку вошли стихи июня — июля прошлого года.

* *

*

Прошлых ливней влажный след,

Птичьим хором день воспет.

Очень звонок птичий хор,

А на смертных нынче мор.

Жить на свете — тяжкий труд,

Оттого они и мрут.

Даже песенка щегла

Никому не помогла.

* *

*

Мак в бутылке. Красный мак

В узенькой бутылке…

Что я делаю? Да так,

Пальцы на затылке

Я сцепила и гляжу

В потолок беленый,

За большим шмелем слежу,

Рядом сад зеленый.

Выйду, сяду на ступень,

Ветка над ступенькой…

Тенькай, птичка, целый день,

Не ленись и тенькай.

Ничего я не хочу,

Ничего не надо,

Подставляю лоб лучу

В самой гуще сада.

* *

*

Я живу в зеленой зоне,

Разноцветье на газоне,

Ветер ветку шевелит…

А душа моя болит.

Оттого ли, оттого ли,

Что душе нельзя без боли?

Ветру веять, птице петь,

А душе моей болеть.

* *

*

Земля — это гиблое место.

Не надо ни оста, ни веста.

Спасайся, кто может, беги,

Покинув земные круги.

Но как с них сойти добровольно?

А жить и опасно, и больно,

И новый вращается круг

Для новых терзаний и мук.

* *

*

И сказать не могу, как устала,

Смена утр, и дней, и ночей.

Ночь в углу мне бесшумно постлала

Рядом с лампой в пятнадцать свечей.

Лампу выключу, сны обступают,

Слов обрывки приходят на ум,

Дождик землю большую купает,

Надо спать под ночной этот шум.

На стекле моем капли повисли.

Летний дождик и долог, и тих.

Надо спать, отдыхая от мыслей,

От навязчивых мыслей своих.

* *

*

Господи Боже, спаси от тоски.

Тихо по ветру летят лепестки.

Тем хорошо, кто крылат и летуч.

Господи Боже, спаси и не мучь.

Мне бы вот так же по ветру лететь…

Ну а бескрылым куда себя деть?

Землю топтать до скончания дней,

Землю топтать и томиться на ней?

* *

*

К этой жизни нет отмычки…

В небесах летают птички.

Сотворил однажды плоть

Пестрокрылую Господь.

Сотворил такое тело,

Чтоб оно легко летело,

Чтобы пело на лету,

Украшая маету

Нашу бедную земную,

Обещая жизнь иную

Где-то после, где-то там

В мире, что неведом нам.

* *

*

Грусть моя никуда не девается,

А дорога бежит, извивается,

И над лютиком кружит пчела.

Нам с рожденья назначено маяться,

Значит, я уж давно начала.

Так и маюсь с утра и до вечера.

Потерпите меня — делать нечего.

Я сама себя еле терплю,

И вопросом — зачем все заверчено