Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

Кроме того, абсолютным условием существования гражданского общества для Канта является общественная справедливость, единственный принцип которой, в свою очередь, — это принцип равенства и симметрии. «Оскорбляешь ты другого — значит, ты оскорбляешь себя; крадешь у другого — значит, обкрадываешь самого себя; бьешь его — значит, сам себя бьешь; убиваешь его — значит, убиваешь самого себя»8. В этом высказывании отражается математически выверенное представление Канта о необходимой соразмерности наказания — преступлению. И именно поэтому единственной мерой наказания за убийство является смертная казнь преступника («Жизнь, как бы тягостна она ни была, неоднородна со смертью; стало быть, нет и иного равенства между преступлением и возмездием, как равенство, достигаемое смертной казнью преступника…»9 ).

Великолепным примером этого «строго логического» кантовского понимания является приведенное им самим рассуждение о случае убийства матерью своего незаконнорожденного ребенка. Поскольку это существо принадлежит не общественному, но естественному состоянию, его убийство не должно караться законом…

И еще одна фигура выведена у Канта из-под всякой возможной смертной санкции — это глава государства. Казнь его, как полагает Кант, означала бы ниспровержение всех правовых (и моральных) понятий, символическое ниспровержение права карать как такового, — в этой бездонной пропасти должно было бы исчезнуть само государство.

В двух вышеприведенных конструкциях (Канта и Беккариа), как мы видим, противоположным образом решается вопрос о смертной казни. И ключевое разногласие обусловлено взглядом на происхождение и сущность человеческого сообщества. Несколько упрощенно говоря, сегодняшние сторонники и противники смертной казни также тяготеют соответственно к «государственнической» или «договорной» модели (модели «сообщества»).

Современная аргументация. Артур Кёстлер и Альбер Камю 10

Голоса Кёстлера и Камю мне также хотелось бы, подкрепив тем самым свой слабый голос, включить сегодня в дискуссии о смертной казни. Тем более, что эти два человека несомненно способствовали отказу от смертной казни — прежде всего в Европе.

Свои «Размышления о виселице» Кёстлер написал в 1955 году. В 1937-м, во времена франкистского режима, он сам находился в тюрьме под угрозой смертного приговора; в 1955-м ему удалось инициировать в Англии национальную компанию за отмену смертной казни; в 1957-м, когда книга Кёстлера (под одной обложкой с «Размышлениями о гильотине» Альбера Камю) вышла отдельным изданием во Франции, он уже мог написать издателю: «В Англии битва выиграна». (В 1964 году здесь последний раз был приведен в исполнение смертный приговор; в 1973-м смертная казнь была отменена за преступления, подлежащие общей юрисдикции; наконец, в 1998 году произошла полная законодательная отмена смертной казни.)

Для Артура Кёстлера смертная казнь — личный враг. Вот его собственное признание: «Пока смертная казнь не будет отменена, внутренний покой оста­нется для меня навеки недостижимым»11 . Поэтому вся его аргументация, естественно, «предвзята». Кёстлер, созвучно Беккариа, убежден, что «эшафот — не просто инструмент гибели; это самый древний и отвратительный символ одной из склонностей рода человеческого, ведущей его к моральному краху»12 . Он не щадит нас, описывая в своей книге отвратительные «технические» подробности публичных казней, полагая, что «необходимо точно знать, о чем идет речь»13 .

Но самое для меня главное, что, с моей точки зрения, Кёстлеру действительно удалось «вытащить» наиболее глубинный и значимый момент любой серьезной современной дискуссии о смертной казни. Фактически он приходит к простому и одновременно чреватому огромными сложностями выводу, что в основе концепции «уголовной ответственности» лежит нереалистичное представление об «идеальном человеке» (вспомним Канта). Вменение ответственности строится на постулате тотальной разумности и презумпции абсолютного самоконтроля индивида. Но ведь в случаях, как мы говорим сего­дня, девиантного поведения мы вряд ли имеем дело с «субъектом как таковым» — мы имеем дело с конкретными людьми, существами телесными и не лишенными страстей (вспомним Беккариа)… Между тем именно смертник испытывает на себе всю тяжесть последствий красивой утопии безусловной ответственности индивида…

Однако Кёстлер понимает, что отмена смертной казни на основании отказа признать человека существом тотально ответственным — для любой системы права — может оказаться настоящим троянским конем… (Кстати, на два десятилетия позже Мишель Фуко, размышляя об отмене смертной казни, говорит о том же: если продумывать эту логику отказа до конца, то под вопросом окажется само право наказывать.) Но Кёстлер находит мягкий выход из этой ситуации: закон, стоящий на страже правовой утопии, должен всякий раз быть человечно скорректирован теми, кто принимает конкретное решение. Унификация — смерти подобна…

Когда Альбер Камю писал свое знаменитое эссе «Размышления о гильотине», он уже прочитал книгу Кёстлера. Кроме этого к тому времени он прошел нелегкий путь обретения личной позиции — против смертной казни. Он понял, что смертная казнь — то, что вынести человеку невозможно. И «ви­ной» тому — человеческое воображение. Камю не раз говорил, что способен слишком хорошо представить себе муки приговоренного… А если этого воображения кому-то недостает — он был готов «посодействовать».

Камю щедро приводит описания, связанные с казнью, — еще более беспощадные и подробные, чем Кёстлер. Ему кажется, что сначала, до всякого «разговора», надо пробудить в читателе естественное чувство отвращения к убийству себе подобного… Вот, например, он цитирует наблюдение медиков за телами казненных гильотиной:

«…подобные зрелища тягостны и отвратительны. Кровь пульсирующими толчками изливается из перерезанных сонных артерий, а потом свертывается. Мышцы судорожно сокращаются, и эти перебои вызывают своеобразные проявления: кишечник урчит, сердце производит последние хаотичные, отчаянные сокращения. Иногда рот кривится в ужасной гримасе. Действительно, глаза у отрубленной головы неподвижны, слепы и безмятежны, зрачки их расширены; к счастью, они не смотрят, и если не наступает трупное помутнение, они не движутся; они прозрачны, как у живого, но неподвижны, как у мертвого. Эти явления могут продолжаться минутами, а у физически крепких субъектов — даже часами: смерть не наступает мгновенно <���…> Таким образом, каждое отдельное проявление жизни продолжается и после обезглавливания. <���…> остается лишь одно впечатление: эксперимент этот ужасен, это убийственная вивисекция с последующим преждевременным захоронением»14 .