Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2006)

Там уже никого не было. Только дежурный в дальнем углу. Экран перед глазами да телефонная гарнитура на голове. Все в полном порядке. Штатно. И все равно что-то не так. Среди белых стен и столов.

Девушка. Разогнула спину. Синий халат. Та самая. С тряпкой в руках. Красное ведро на полу.

— Здравствуйте, — от неожиданности сказал Павел что-то совершенно несообразное.

— Здравствуйте, — ответила ему техничка.

— Вы же убирали сегодня, — никак не мог собраться с мыслями Павел Валентинов, — я ведь помню. Да. Сегодня утром. Как обычно.

— Убирала, да, — подтвердила девушка, — да только потом приходят всякие, руками лапают везде, марают...

У нее были обыкновенные голубые глаза. Круглые. Не умные и не глупые. Не грустные и не веселые. Просто свои. Глаза старшей сестры. Они смотрели прямо на Павла. Без одобрения или осуждения, но с верой. С верой. Полной и абсолютной. Как и положено в семье.

Они смотрели. Настойчиво и прямо, и Павел в ответ улыбнулся. Само собой получилось. Широко и приветливо. Впервые за целый вечер. Ведь его поняли. Понял тот единственный, кто мог и должен был понять. Большая, неуклюжая, незамужняя девка. Блюдущая чистоту. Вокруг себя и в себе самой.

— Спасибо.

Евсеев Борис Тимофеевич родился в 1951 году. Получил музыкальное образование. В советское время не публиковался. С 1991 года печатается в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Дружба народов” и др. Автор книг прозы “Баран”, “Власть собачья”, “Романтик”... Лауреат Горьковской премии. Живет в Москве.

1

27 июля 1919 года Нестор Махно, выманив обманом в село Сентово на повстанческий съезд атамана Григорьева, саморучно застрелил его.

Первым выстрелил в Григорьева махновский штабист Алеха Чубенко. Но решающие выстрелы остались за Нестор Ивановичем.

А началось с того, что бывший штабс-капитан Григорьев, поддержавший сперва гетмана Скоропадского, потом Центральную раду, потом Петлюру, а потом и Советы, внезапно на Советы восстал. После погрома и расстрелов в Елисаветграде Григорьев в мае того же 1919 года занял с налету Мариуполь, Херсон, Николаев, Александрию, Знаменку, Христиновку и несколько других важных в военном отношении пунктов.

Однако к концу мая, потерпев в упорных боях поражение от Ворошилова и Пархоменко, терзаемый деникинскими авангардами и конницей Шкуро, Григорьев с остатками войск вошел в расположение армии Махно.

После недлинных переговоров решено было силы объединить. Правда, махновские командиры, а равно и некоторые рядовые бойцы из идейных анархистов-“набатовцев” от союза с бывшим штабс-капитаном сразу и резко отстранились. Его обвиняли во многом: в заурядном бандитизме, в связях с Деникиным, в тайной любви к Советам...

27 июля на съезде командиров в Сентове, близ Александрии, на Григорьева орешковым градом посыпались обвинения:

— А чего это ты, штабс, в прошлом месяце на Плетеный Ташлык не ходил? Генерала Шкуро жалел?

— Та ты ему в зенки глянь, батько! Он же охвицерню по хуторам прятал! От та охвицерня в зенках его навек и застекленела...

После этих слов Григорьев выхватил револьвер, но Алеха Чубенко выстрелил из маузера первым. Раненый Григорьев вскочил, кинулся во двор, вскрикивая на бегу: “Ох, батько! Ох, Нестор!”

Махно выстрелил ему в спину, но Григорьев продолжал бежать и упал только во дворе. Там Махно двумя выстрелами его добил.

Все в том же дворе, близ обвалившегося тына, под вербой стоял прибывший вместе с Григорьевым в расположение войск Махно Игнат Ивчин. К стрельбе ему было не привыкать. Однако выстрелы в спину, вывалянное в толстой лунной пыли лицо атамана Григорьева — того уже перевернули на спину — тяжко подействовали на пятнадцатилетнего Игната.

Тем же вечером, переждав в левадах выкатившую полный обод луну, Игнатий Ивчин — или Гнашка, как звали его в отряде Григорьева, — бежал к красным.

Но и у красных не узнала душа его покоя.

Гнашка до Гражданской был маляр, белил хаты, малевал на них желтоватые и синие цветы. Ростом вымахал высокий. Лицом — светлый. Чубом и вовсе белый. А мыслями — дитя дитем. Да мысли ему и не нужны были! А нужна была красота вокруг. Но от красоты Гнашку быстро отвадили, из маляров поперли. Поперли за то, что намалевал однажды вместо цветов синих — розовые: вроде корочки на лужице бычьей крови, вроде пенки на вишневом варенье.

Гнашка любил красоту и чужие жизни, быстро и нагло обрываемые смертью, переносил с трудом...

У красных его определили быстро.

— Будешь в команде “ноль”. А там покумекаем, хто ты такой есть: лазутчик махновский али не лазутчик, — сказал Гнашке командир Саенко, ходивший и летом в кожаном картузе и никогда не застегивавший доверху — словно было ему тошно-муторно с перепою — выгоревшую на солнце гимнастерку.

— Команда у нас лихая. А и ты, вижу, парубок не промах. Идем знакомиться.

Они шли по песчаному днепровскому городку, и жители, увидав Саенко, отступали глубже в тень, хоронились по дворам, по летним кухням.

В первую же ночь Гнашкиного у красных пребывания Саенко своеручно расстрелял тридцать восемь человек. Гнашку попервоначалу неволить не стал, но зорко примечал, как неохотно вскидывает новый боец мосинскую трехдюймовку, как отводит дуло чуть в сторону и вверх, как вперебой всему строю выталкивает из себя судорожное хрипловатое дыханье.

— Со всеми вместе — так и дохляк сможет. А только завтра прятаться тебе не за кого будет: один отстреляешься. Ты — и они. Они — и ты. От тогда и посмотрим, что ты за гусь.

— Не могу я, товарищ Саенко. Душа крови не принимает. Отпустите Христа ради в инженерную команду!

— Не можешь? А чего это я могу, а ты не можешь? Ладно, приходи вечером на Катерининскую улицу. Я тебе средство скажу.

Перед вечером, после дурного солнцепека и целодневного хождения по начальству — решали, как по справедливости поступить с бывшим “григорьевцем”, — Катерининская улица окатила ум и сердце прохладой.

Серебристые пониклые вербы, ветвистые осокори бросали тень густо, далеко.

Гнашка шел, стараясь наступать на границу солнца и тени. От этого ему делалось спокойней, легче. “Хочу — в тень ступлю, хочу — на солнце буду”, — говорил он себе, и сердце его выравнивало бой, отдыхало от гулкого скока.

Во дворе названного Саенкой дома строился еще один. Справная, молодая хозяйка в красно-синей, в клетку плахте месила голыми ногами глину.