Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

Обычная советская траектория — внутренняя борьба с формализмом и попытки встроиться в существующий строй — с помощью изображений колхозников и колхозниц, битв за урожай и образцового социалистического быта. На этом пути Волков создал несколько феноменальных шедевров, лучший из которых — “Гранатовая чайхана”, вынесенная в центр экспозиции, из-за чего ее сложно разглядеть — яркие лампы дают этой густой, выразительной картине непроходящие блики, — приходится вертеться вокруг, рассматривая шедевр по частям.

В таких заново открываемых авторах есть непреходящее очарование и очевидная польза — не столько для расширения кругозора, сколько тренировки глаза, который (в отличие от уха, настроенного на узнавание звуков, музыка и есть узнавание уже услышанного) постоянно требует незамыленности и свежести.

8. Параллельная программа на “Винзаводе”. “Мы — ваше будущее”, “Материя и Память”, “Если бы ты был рядом” Дарена Алмонда, “Памятники тревоги нашей: истечение места”. Дело в том, что таких толп праздношатающихся на “Винзаводе” я никогда не видел. Молодежь идет как на демонстрации — нескончаемым потоком, ведет себя шумно, разнузданно; отсутствие академической белизны залов вынуждает придумывать правила поведения на ходу; вот все и рядятся кто во что горазд. Инсталляции и видео требуют интерактивности — ну вот вам, пожалуйста. Модные журналы раскрутили еще одно странное детство с бэкграундом приключения — теперь сходить на выставку современного искусства то же самое, что пить вино на бульварах или путешествовать по крышам, вот молодежь и прикалывается.

Двор “Винзавода” стал более опрятным, структурированным, собственно, он, двор, и небо, зависающее над (быстро темнеющее, когда луна вываливается из подкладки), оказываются самым главным экспонатом. Плюс закрытые двери галерей — сквозь окна можно разглядеть артефакты у “Гельмана”, “АБС” и “XL”, но попасть внутрь нельзя; начинает казаться, что именно там, в лоскуточках евроремонта, происходит самое главное.

Тем более что, попав третий раз на “Верю!”, удивился тому, как выставка физически съеживается.

Какие-то инсталляции (Чернышовой) оказались закрытыми, целый зал небольших инсталляций и вовсе недоступен, нимбы Пономарева более не выдуваются, хотя машинки продолжают хлопать вхолостую, совсем как в коане про хлопок одной ладонью. Кошляковский синий троллейбус изодрали, теперь он вряд ли подлежит восстановлению. Зато повесили дополнительные лампы, вытащившие из тени некоторые артефакты, ранее оказывавшиеся непримеченными. На экранах видеопроекций лежит толстый слой пыли, в комнату Перельмана стоит очередь. В домике “Супримуса” никого нет, хотя свет горит. Короче, обжили, превратили в детскую площадку с песочницей посредине. Расшалившиеся подростки приняли правила игры и начали активно осваивать.

Появились новые работы (четыре Уорхола в кукольных гробах, кошляковское расписание движения поездов). Словно внутри выставки происходит какая-то жизнь. Отправленные в свободное плавание, объекты сплетаются в причудливый кокон. Возможно, это впечатление связано с тем, что на ярко освещенный “Дневник художника” мы попали из затемненных залов с видео Сорена. Хорошая, кстати, выставка, правильно и точно архитектурно решенная: в большом зале много места, поэтому каждому видео выгородили свою автономную площадку, в центре — целая стайка телевизоров, словно бы идущих на нерест (“День, заполненный до краев”).

Персонаж Сорена — нечто среднее между “Синими носами” и киношным мистером Бином, стопроцентный эксгибиционист-трясун и дрочила. Да и сама эта выставка, происходящая в “темной комнате”, вдруг поднимает изнутри некую эротизированную хтонь. Так бывает, когда желание накатывает в метро, — поезд между станций, в окнах электрички мгла и ничего не видно, гипсовые люди вокруг пошатываются в такт движению.

Очень хорошо, что “Винзавод” мы начали с “Верю!”, а закончили выставкой китайского искусства “Мы — ваше будущее” (кураторы Итан Коэн и Хуан Пунтес), яркого, сочного и оптимистического. Если бы сначала мы посмотрели “китайцев”, а потом все остальное, впечатление оказалось бы иным — после такой мощной движухи все остальное искусство выглядит депрессивным, малокровным и недоваренным. Почти буквально сырым. Скучным, наконец.

Рецепт оказывается прост и сложен одновременно — хорошо смотрятся и работают инсталляции, которым удается вписаться (или же их специально вписывают) в окружающее пространство, когда художник не только предоставляет объект (видео, инсталляцию), но и мыслит как дизайнер.

Скажем, хорошо “звучит” (выглядит) работа Даррена Алмонда “Если бы ты был рядом”: в темном полуподвальном помещении с толстыми стенами и повышенной (природной) влажностью стоят несколько видеомониторов. Расположены они так, что экраны возникают постепенно по ходу осмотра — на первом, горизонтальном, стоящем на полу, мультипликационный фонтан, блестки и искры; далее экран, на котором документальные съемки ног пары, танцующей вальс, напротив и немного в углу — экран с замедленной трансляцией лица пожилой женщины, которая медленно моргает, смотрит вдаль и думает о своем (а именно — об умершем муже), в самом дальнем углу, тоже на экране, крутится на холостом ходу стилизованная мельница — то ли эмблема “Мулен Руж”, то ли напоминание о бесплодности усилий Дон Кихота; звучит элегическая мелодия. Все это работает на целостность восприятия. Как и то, что в предбаннике зала с потолка капает, и, пока угрюмый охранник отрывает у билета “контроль”, лицо твое оказывается мокрым.

Инсталляция посвящена памяти умершего человека, памяти как феномену, старости и дряхлению и разыгрывается как по нотам — когда заявленная тема-образ одного высказывания подхватывается соседними экранами. Не напрямую, но по принципу сада расходящихся метафор. Суггестия непрямого высказывания.

А вот летающие тарелки Андрея Рудьева, висящие под потолком в захламленном чулане (скоро тут поселится галерея “Риджина”) никак архитектурно не разыграны, висят даже не подсвеченные, и все тут. Ну, висят и висят, зашли, посмотрели, поставили галочку — ни уму ни сердцу. На фотографии с сайта галереи я увидел, что тарелки должны выпускать пучки зеленого света. Но этого не было, как и многого другого, — некоторые мониторы оказались выключенными, некоторые залы (и инсталляции, как на “Верю!”) закрыты.

Проблема, оказывается, заключается в том, что российский contemporary art не умеет жить дольше одного дня — после открытия и вернисажей про выставки благополучно забывают, и галереи стоят пустыми. А тут, на “Винзаводе”, странное дело, народ идет и идет, народ неподготовленный и местами дикий. И плюсы повышенной посещаемости неожиданно оборачиваются минусами хрупкости и неподготовленности артефактов, растерянностью устроителей. Позже скажут, что галерея Гельмана оказалась закрытой, так как играющие в баскетбол посетители (что требуется по проекту) поразбивали лампочки на потолке.