Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

Ничего особого, никаких умных и тонких разговоров... Но Бог показал Гайнутдинову свое милосердие, поставив рядом с ним этого Ваню.

В первое лето после дембеля Ваня вместе с мамой и младшей сестрой на две недели приехал к Гайнутдинову из Слонима в Москву, но тот был весь без остатка поглощен выяснениями отношений со своей “армейской” любовью и почти полностью перепоручил семейство Кудашей родителям.

Старший лейтенант Бевзюк

У старшего лейтенанта Бевзюка все было в шоколаде. Сначала он — младшим офицером — сдавал батарею афганцу, капитану Братченко, а потом, когда добрый рохля Братченко “не справился”, — принимал. И уж тут Бевзюк своего не упустил — по полной взыскал за то, что сам же утаивал, сдавая. “И правильно, — скажет вам любой армеец, — ты профукал, я — зашарил, нечего вафельником щелкать!”

И дальше у старшего лейтенанта покатилось как по маслу: проверяющий на смотру оказался товарищем по военному училищу. Бевзюк поставил литр, тот поставил “хорошо”, минометы только для вида расчехляли. Другой товарищ служил в войсковой газете, приехал из Берлина, сфотографировал молодцеватого старлея, накатал заметку “Стоим мы на посту, повзводно и поротно!”, твердо обещал, что вскорости напечатают.

Все ладилось, все сходилось один к одному, как вдруг дурацкий случай это все подпортил.

В батарее Бевзюка покончил с собой молодой солдат, узбек Худабердыев. Похожего на старичка, смешного Худабердыева довели до крайности его же земляки, и он лег на рельсы с запиской в кармане: “Во всем винават Тошив”. Фотографии раздавленного поездом Худабердыева в педагогических целях показывали батарейцам, на это не все могли смотреть (Гайнутдинов, например, не смог). Не до конца просекший ситуацию Бевзюк разразился было романтической речью: “Какой смелый он оказался, представляете, лежал, ждал поезда…”, но скукожился, умолк под строгим взглядом замполита полка и замямлил что-то вроде: “Конечно, мы не можем одобрить… таких способов… Так нельзя…”

Репортаж из газеты, разумеется, сняли и второе место по полку поменяли на предпоследнее.

Ну, да ничего: нет худа без добра. Когда Бевзюк вез Тошева на суд в Брест, он прихватил с собой и удачно реализовал пятнадцать рулонов немецких обоев.

Чмошник РогачЕв

С непривычки смотреть на него было страшновато: вылупленные глаза, лоснящаяся, когда-то темно-зеленая, а теперь — черная замасленная гимнастерка, ремень украли, волосы как лишай. Говорил (и вдохновенно говорил) Рогачев исключительно о еде: где и что он ел на гражданке. Оскорбительное “ЧМО” в армии обычно расшифровывают как “Человек Морально Опущенный”, еще чаще — “Человек Московской Области”, но Рогачева призвали из узбекского городка Карши. Гайнутдинов однажды увидел фото Рогачева в военном билете и обалдел — на него с улыбочкой взирал длинноволосый пижон-пэтэушник с усиками, такие на гражданке таскали под мышкой магнитофон “Романтик”, из которого орали “ЭйСи/ДиСи” или Аркадий Северный. Здесь же Рогач был низведен до положения животного, грязной свиньи, и больше всех чморили его те, кто сам мог в любую минуту поменяться с ним местами. Чморили из страха и подобострастия перед всесильными кавказцами.

Гайнутдинов, запихнутый старшим лейтенантом Бевзюком в один минометный расчет с Рогачевым и трясясь с ним в кузове грузовика на витштокский полигон, сначала поменял к Рогачеву свое отношение, а потом еще раз поменял, когда услышал, как “мы с друзьями поймали бродячую собаку, ободрали, приготовили и моей сеструхе наврали, что это баранина. Она покушала, сказала — вкусно, а когда мы ей сказали, что это собака, — сеструху вырвало”.

Под самый дембель Рогачева и Гайнутдинова вдруг назначили на кухню, поварами. Гайнутдинов быстро оттуда слинял и вписался в первую же партию, отправляемую в Пархим, а потом в Москву. Рогачев же остался, наслаждаясь возможностью вдоволь есть желтое масло, белый сахар, жирные мослы.

Чемоданом, парадкой и дембельским альбомом он так и не обзавелся.

В(л)адик

Гайнутдинов и спустя двадцать два года перед сном зачем-то мучил себя перечислением фамилий сержантов из своей потсдамской учебки. Первый взвод — Заика, Олиярник, Гобан. Второй — Бронников, Устинов, Маврин. Третий взвод — Порцина, Вусик, Клименко. Четвертый (его) взвод — Батырев, Климов, Кузнецов.

Но как звали того пацана из Зарайска — Вадик или Владик, — он все-таки забыл. Что, впрочем, немудрено — это было еще в Союзе, все они пока что ходили не в форме, а в домашнем рванье, “срали домашними пирожками” (как шутили конвоиры-“деды”), многие не успели толком протрезвиться с проводов. У Толи Мурыча даже еще не отняли захваченную с гражданки гитару.

Перед распределением в войска всех их, новобранцев, привезли в район Мигалово на окраине Калинина и каждый день гоняли на работу — не от служебного рвения, а чтобы от безделья не перепились и не передрались.

Гайнутдинова и В(л)адика как-то раз распределили вдвоем откапывать толстый черный кабель, ленивым питоном валявшийся у самого выхода из части, возле серого бетонного забора.

День стоял жаркий, никто их не контролировал, поэтому, минут пять вяло поковырявшись лопатами в сухой светло-коричневой земле, присели “перекурить это дело”. Завязался не слишком оживленный, опять-таки из-за жары, разговор. Рассказали друг другу об институтах, откуда их забрали, немного поспорили о том, кто лучше — Макар или Кутиков, временно обменялись фотографиями подруг.

Темы для общения были исчерпаны, и оба поднялись, понимая, что до обеда нужно еще создать для сержанта, который придет их забирать, хотя бы жалкую видимость проделанной работы.

— Ух ты! Смотри! — Лицо В(л)адика внезапно оживилось, глаза засверкали. — Жаба!

Гайнутдинов удивился столь бурной реакции. С его точки зрения, бурая бородавчатая лягушка, выскочившая из травы на дорогу, ничего удивительного или привлекательного собою не представляла.

Но у его напарника на этот счет, очевидно, было другое мнение.

— Гляди, чо сейчас будет! — В(л)адик в два прыжка очутился возле лягушки и небрезгливо, двумя пальцами, пересадил ее на лопату. — Айн! Цвай! Драй!

Он как мог высоко подкинул растерявшуюся квакушку вверх, а затем, словно теннисной ракеткой по мячу, плашмя изо всех сил ударил по бурому живому комку.

Гайнутдинов поспешно отвернулся, но уши закрыть руками не додумался, а потому услышал упругий шлепок маленького тела о железо и — меньше, чем мгновение спустя — спичечный хруст сломанных лягушачьих лапок.