Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

В конце жизни Геннадий Алексеев написал роман “Зеленые берега”, опубликованный после его смерти. Роман — фантастический, то есть не фантастический, а мистический: знаменитая исполнительница русских романсов Анастасия Вяльцева не умерла и время от времени приходит к автору “Зеленых берегов”. Роман не слишком удачен, зато благодаря ему можно нащупать, можно понять главную тему поэта Геннадия Алексеева. Это — смерть. Вернее, инобытие, то место, где жизнь соприкасается со смертью.

В один печальный туманный вечер

до меня дошло,

что я не бессмертен,

что я непременно умру

в одно прекрасное ясное утро.

........................................

Погрустив,

я лег спать

и проснулся прекрасным ясным утром.

Летали галки,

дымили трубы,

грохотали грузовики.

“Может быть, я все же бессмертен? —

подумал я. —

Всякое бывает”.

Именно так в какой-то момент человек, читающий Геннадия Алексеева, внезапно понимает, что он читает тексты человека, видящего тот, другой мир. Нет, нет, эти стихи ироничны, наивны, шутливы и в то же время насмерть серьезны: в этих стихах Ромео и Джульетта смеются, когда им говорят, что Шекспира когда-то не было! В этих стихах никто никогда не умирает, потому что все живы — или потому, что все уже умерли. В тот момент, когда это понимаешь, мир стихов Геннадия Алексеева становится подобен миру из страшного испанского фильма “Другие”. Повторюсь, это мир человека, который видит других, умерших, исчезнувших, потому что должен ведь быть кто-то, для кого все они не умерли и не исчезли. Геннадий Алексеев написал стихотворение “Купол Исаакия”, в котором любование эффектно освещенным на фоне сине-фиолетового неба куполом Исаакия сменяется страхом за этот купол:

И вдруг я понял,

что он боится неба,

от которого

можно ждать всего, чего угодно,

что он боится звезд,

которых слишком много.

И вдруг я понял,

что этот огромный позолоченный купол

ужасно одинок

и это

непоправимо.

Чего может бояться купол Исаакия в житейском смысле? Бомб, которые сыпались на город во время блокады. В метафизическом — богооставленности, пустоты бесконечного мира, в котором больше мертвых, исчезнувших, чем живых. В 1961 году Геннадий Алексеев написал поэму о блокаде “Жар-птица”. Про блокаду написаны две великие книги — повесть Шефнера “Сестра печали” и сентиментальная поэма Геннадия Алексеева “Жар-птица”.

Я встретил ее совершенно случайно —

однажды ночью

на набережной.

Она сказала:

— Вы меня простите,

но я должна,

должна вам рассказать!

Так поэма начинается, заканчивается она словами той, что “должна рассказать”:

Зарыли меня

на Охтинском.

Третья траншея от входа,

в двух метрах

от крайней восточной дорожки.

Для этого-то и нужен верлибр Геннадию Алексееву. Верлибр — это ведь тень стихов. Белый стих на то и белый, чтобы быть призрачным, прозрачным, привиденческим, привидевшимся. Он словно из другого мира, где не действуют наш ритм, наши созвучия. Для мира Геннадия Алексеева такой стих подходит лучше всего. Не потому, что он, Геннадий Алексеев, такой мистик и такой духовидец, но потому, что город, в котором он родился, в котором жил, город, который он любил, набит под самые небеса и под самые недра исчезнувшими, погибшими не только во время блокады, но и во время всех чисток ХХ века. Этих исчезнувших так много в любой коммуналке, под любым асфальтом, что должен ведь был появиться кто-то, кто их бы увидел. Вот Геннадий Алексеев и появился, и увидел их, а вместе с ними — оживших сфинксов, незлых крылатых львов, кентавров, пляшущих лошадей, химер, охота на которых запрещена, но браконьеры, правда, всегда найдутся.

Никита Елисеев.

С.-Петербург.

Владислав Отрошенко. Веди меня, слепец. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле Сухово-Кобылина. М.,“Культурная революция”, 2007, 285 стр.

Убил или не убил Луизу Симон-Деманш Александр Васильевич Сухово-Кобылин? Проигнорировать столь захватывающий сюжет не позволил себе ни один литератор, в каком бы жанре ни писал о Кобылине. И не в том суть, что читающая публика “дурно воспитана”: у пушкинистов, из пустого любопытства, выпытывает — было или не было у Н. Н. с Дантесом, у спецов по Есенину — “жиды” или “агенты ГПУ” спровадили поэта в мир иной. Экстраординарный случай Кобылина и в рассуждении странной судьбы, и в рассуждении его особого, не без странности места в истории российской словесности — достояние знатоков. Сочинители иного сорта, манипуляторы и дилетанты, за беззаконной кометой никогда не гнались (репортеры не в счет). Даже уголовное его дело судейская рать запутала столь виртуозно, что самое изобретательное переследование ежели и приближало к предощущению истины, то, увы, не настолько, дабы с возгласом “Эврика!” его наконец-то можно было закрыть. Не закрыл его и Владислав Отрошенко, хотя и убил на архимедленное чтение архивного многопудья многие-многие месяцы ничем не отвлекаемого внимания в надежде отыскать в пожелтевших бумагах подробности жизни и смерти французской “наложницы” русского аристократа, не замеченные прежде ни следователями, ни биографами. О результатах этого труда чуть ниже, а пока поговорим не о герое “романа-расследования”, а о его авторе. Без упоминания о том, что сей умный и талантливый сочинитель “очень хорошо пишет”, не обходится ни один критический отклик на его публикации. Но это единственный пункт, на котором критики сходятся. Одни видят в Отрошенко чуть ли не русского Борхеса, другие, напротив, считают слегка простоватым, третьи отказывают в литературной родословной — если уж сравнивать, то не с литературными, а с природными феноменами, с ярким солнечным ветром, к примеру. И, как ни парадоксально, каждый по-своему прав, ибо пишет Отрошенко не просто хорошо, а по-разному, об Овидии или Катулле не так, как о людях своего очага, о Гоголе иначе, чем о Пушкине, и т. д. Стилистическое решение и даже способ соображения понятий словно бы заказывает не сам автор, а заинтересовавший автора предмет. А так как круг его интересов непредсказуемо широк (“никогда не знаешь сразу, что он выберет сейчас”), то неудивительно, что Отрошенко, при самом вроде бы сочувственном отношении и критиков, и читателей, за двадцать лет присутствия в современной прозе существует без своего постоянного места. Даже в суперсолидном справочнике С. И. Чупринина “Русская литература сегодня” автор “Дела об инженерском городе””, где и художества, и “русскости” больше, чем во всей нынешней патриотической прозе, зачислен почему-то по статье “Космополитизм в литературе”. (Слово русскость употребляю в значении, какое имел в виду Дмитрий Сергеевич Лихачев, когда писал “О русском”.)