Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

“Обман” Валентина Истомина — тоже о молодых неформалах, правда, не об альтернативщиках и рэперах, а об уголовниках полувековой давности. Повесть построена на приеме противоречия слога и фабулы. Весьма угрюмые события (послевоенная, бедная, холодная местность, толпа люда, ждущая на берегу починки судна для переправы, и встреча там фраера и его шестерок со знакомой воровкой, подцепившей мазурика; а после починка судна — пьяное плавание с драками и смехотворная, но жуткая дуэль в слякотном поле) сочетаются с довольно ироничным повествованием, с частыми отступлениями и игривыми обращениями к читателю. В конце затеявший все дело блатной убивает и дружка, и самого себя. На последних страницах — другой временной промежуток, лет через пятьдесят. Здесь подробно смакуется вскрытие сгнившей заживо старухи — прежней воровки.

Еще в антологии представлена совсем не резкая “Резкая сказка” Анны Ремез. Очень наивно и по-девичьи рассказывается о влюбленности студентки-журналистки в преподавателя зарубежной литературы. Затем следует рассказ Вадима Шамшурина “Ева и яблоко”, в котором все друг на дружке и в каком-то дыму. Молодая заголившаяся женщина, влюбленный в нее мальчик со своими инфантильными фантазиями, некий шизофренический дядя-хиромант, какие-то кошки, любовная связь с клептоманом, который убивает друга детства, и прочее. В финале, как в заокеанском кино, женщине (Еве, само собой) объясняют, что она мертва. Но при всей нелогичности и расплывчатости излагаемого В. Шамшурина вполне можно зачислить в “отличные рассказчики”.

На этом фоне свежие, точные, современные без всякой чернушности и обрисовки панк-культуры рассказы Александра Снегирева несказанно обрадовали. Снегирев — лауреат “Дебюта”, короткометражник с опытом подработок в разных странах. Герои большинства его рассказов, иногда просто зарисовок — молодые люди той степени достатка, когда он не соблазняет порочностью, а ключевые темы — мужская дружба, свобода, красота. Не знаю, как дались бы ему большие жанры, но в рассказе-крошке Снегирев определенно силен и по-настоящему реалистичен. Причем для напряженности читательского глаза ему не требуется того, что называют ударами сковородой: героиновых игл, готических депрессий, порнографических сцен, которые многие молодые авторы считают главными индикаторами своей молодости. Он прекрасно обходится без них.

В целом сборник эклектичный, разноуровневый и разностильный. Того, что держало бы все произведения вместе помимо указанного возрастного бренда, вроде бы и нет. Но, с другой стороны, таково единство нашего разнообразия.

Роман Сенчин. День без числа. Сборник рассказов. М., “Литературная Россия”, 2006, 352 стр. (“Библиотека еженедельника „Литературная Россия””).

О Р. Сенчине в критике уже сложилось некое мнение: “матовый” новый реалист в отличие от “глянцевого”, к примеру, С. Минаева. Его называли вялым, скучным, безбобразным, чрезмерно документальным. В книге “День без числа” (название говорит о безликом, рутинном дне, одном из длинной, немой и серой череды, а также отсылает к гоголевским “Запискам сумасшедшего”) собраны рассказы разных лет начиная с 1993 года. Главная их черта — предельная искренность и серьезность. Художественный минимализм происходит не от невладения тропами, а от жесткой правды самого содержания, в котором нет гипербол и литот, а все подано так, как есть. Роман Сенчин — вымерший почти тип настоящего писателя, который проживает, испытывает на себе каждое слово своей прозы. Тут нет ни тени игры, экспериментаторства, форма и содержание максимально просты, но все — правда (не буквальная, фотографическая, а эмоциональная, внутренняя).

Повествование у Сенчина всегда идет с позиции ущемленной, пассивной: это рабочий, осиротевшая собака, робкий обыватель — пленник повседневности. Иногда такой персонаж пытается изменить ход жизни, но безрезультатно. В рассказе “Покушение на побег”, к примеру, долго и натурально описывается, как герой собирает в лесу грибы, но тут его будит жена на дежурство — лесная свобода оказывается всего лишь сновидением. Пессимистичность, угрюмость Сенчина, однако, скрывает в себе любовь к своему делу и веру в него, что и держит писателя на плаву.

Андрей Левкин. Мозгва. Роман. М., ОГИ, 2005, 176 стр.

Книжка Андрея Левкина, которого на обложке величают самым загадочным и оригинальным современным русским писателем, называется “Мозгва”, что обнажает — через игровое озвончение двух согласных — мозговую, физиологически-бытийную сторону Москвы. Это роман и о Москве, и о мозгах, причем не знаешь, о чем больше, так как одно диффузно проникает в другое.

На перекрестке у Б. Якиманки на главного героя О. вдруг находит “кома” — что-то вроде изменяющейся волевой субстанции, сологубовской недотыкомки. О. принимается бурно рефлектировать, постигать, анализировать, строить гипотезы. При этом он мечется по городу, детально описывая свой маршрут (на какой станции пересел, где вышел), дает исторические справки встречных домов, учреждений, улиц, линий метрополитена, вспоминает происшедшие когда-то эпизоды, и всё скопом, и всё через “кому”. Вообще, город в романе как-то патологичен, туманен, тяжек, пунктирен, но с ясной прорисовкой и уплотнением отдельных участков и улиц. Само слово “Мозгва” нехорошо по своей внутренней форме, пахнет формалином и сырой плотью, тенями ушедших воспоминаний и людей.

Эти тени и являются героями А. Левкина, других героев, кроме самого О., жены, ее сына, каких-то встречных знакомых, прохожих, дежурных у эскалатора, здесь нет. Те имена, которые в большом количестве мелькают по абзацам, внесценичны, закулисны, заочны, о них рассказывается в связи с возникшим жизненным воспоминанием или историей какого-нибудь дома. Освещение романного мира одноракурсно. Нет здесь судеб и сюжетных переплетений. Это, конечно, вовсе не роман, а чисто русский жанр повести, в которой сюжет всегда уступает мыслям.

Автор, надо отдать ему должное, очень эрудирован в области топонимики, историй застройки и прочих экскурсоводческих знаний. Его наукообразно-разговорный стиль — стиль рефлектирующего О., зачастую распестренный метафорикой (зачем О.? Сам автор ведь обмолвился, что — Олег?), то и дело сменяется сухими страницами из учебников москвоведения, истории самолетостроения, длинными цитатами из медицинской энциклопедии и “Введения в тасентоведение” В. П. Калошина, не говоря о подробных метеосводках.

То ли это способ выйти за пределы собственного стиля, то ли просто желание вбить в читателя пласт необязательных, но любопытных знаний, приправляя все это душевной нескладицей некоего лица. Вся эта полосатая композиция, вся эта смесь стилей и настроений подчинена определяющему состоянию и героя, и города — это кома . Кома не в том словарном, узкомедицинском, смысле, а кома заторможенности, безразличия, отстраненности. Кома как состояние чувств. Она здесь главный двигатель фабулы, “роман” превращается в историю болезни, тем более что многое здесь расписано по датам. Пять месяцев художественного времени дают сменяющиеся стадии развития комы.