Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2008)

Юродивый в те времена, посреди “всего того джаза” (памятуя о настоящем смысле названия мюзикла Боба Фосса, скрытом целомудренным русским переводом), — это совсем другая тема, это уже не судьба, это что-то из области древнегреческого рока. Ведь недаром Митя из “Блюза…” так часто цитирует греков и римлян. Тут Катулл, “Илиада”, Альбий Тибулл с Секстом Проперцием, Платон, Цицерон... О родных и о старых друзьях Митя повествует в духе тех же античных сказаний, и его собеседника осеняет догадка: “Это твоя дверь в мир античности!” И то верно, о Сократе тут говорят так, “словно обучались с ним в одной гимназии”, а сам Митя Чурсин в какой-то момент уподоблен Гермесу в царстве мертвых. Да и все окружающие входят в античные модели, как ступня — в обувь подходящего размера: “А Леся, не дожидаясь согласия, уже накрывала на стол. Клитемнестра, думал Митя. Все-таки Клитемнестра. А этот, нахрапистый, — неужто Эгисп? Пародия! А деваться некуда”. Когда возникают острые повороты сюжета (та же

измена жены), становится ясно: это не просто так, тут аналогом — греческая

трагедия.

Потому что как древние, запыленные, сюжеты, так и детали нашего прошлого, яркие и колкие, как звезды со старых новогодних елок, не просто извлекаются из раскопок (образ из повести “Ода Фелице”, где речь не об Афганистане, а уже о Чечне), а — воскрешаются. Двумя способами.

Во-первых, в книге сквозит не только античность, но многое — из ислама, в чеченской и афганской вещах, и, конечно, из священных книг христианства. Тема юродства Христа ради не остается в одиночестве — в книге слышится плач Иеремии, звучат слова Екклезиаста, предсказывается Исход (все примеры — из “Блюза”)… Пусть это и оттесняется, отвергается всем духом тех лет. Вот беглый поляк видит в приютившей его квартире русских икону Богородицы, пытается ей молиться, но, под пристальным взглядом колхозника с другой картинки, осекается:

“— Матка Боска… — простонал Ежи.

Не обращая на него никакого внимания, лубочный колхозник продолжал и продолжал разбрасывать зерна.

Наваждение какое-то, опять простонал Ежи, бесконечный дурной сон”.

В городе, разумеется, не лучше: “Убогими корпусами „Красного Текстильщика” оттеснены, задвинуты в тень колокольня и главы монастыря”, а кинотеатр оказывается чуть ли не суррогатом церкви, “храмом коммунизма”.

Во-вторых, живительная сила свойственна еще одному чуждому и запрещенному в советские годы явлению — джазу. Один из персонажей на все лады расшифровывает это слово, будто аббревиатуру: “Итак, в понимании умных людей-— слева направо: Динамично, Живо, Абсолютно Здорово. Справа налево —

недруги джаза: Заумные, Абстрактные, Жалкие Диссонансы. Они же — слева

направо: Дешево, Жеманно, Аморально, Запретить! Мнение зрителей — слева направо: Джаз Жмут, А Зря! Мнение обывателя — справа налево: Зашел, Ахнул, Жаль Денег! Наше мнение — слева направо: Доходчиво! Жизнерадостно!

Актуально! Зажигательно! Или справа налево: Зритель Аплодирует, Жаждет

Джаза!”

Ключевое здесь слово, вернее корень, — “жизнь”. Ибо джаз становится для молодых героев книги действительно религией (недаром синкопу — “проповедуют”) с ее главной функцией — приобщения к высшей жизни, воскрешения в жизнь

истинную. Так, приджазованная (чистый джаз звучит по понятным причинам редко, на страницах книги играется скорее музыка “со звучанием, близким к джазовому”-— такой вот термин породило бюрократическое начальство) музыка тапера оживляет фильм:

“Пантюшины синкопы в ритме вальса или танго завораживали публику, и фильм уже никому не казался немым. <���…> Женщины, не стесняясь нисколько, хлюпали носами, да и мужчины были близки к этому. Вот так терзал Пантелей души каждой своей нетрезвой струною. <���…> Где достойные, подходящие краски, чтобы описать те благословенные мгновенья, когда после заключительных кадров и слова „Конец” на слепнущем экране вдруг, как всемирный потоп , обрушивалась белая акация заодно с ярчайшим светом зажегшихся электроламп, обрушивалась прямо на нас, на скамейки, на распахнувшиеся воротца, уже покинутые билетершами, и когда всем, ошарашенным, и подавленным, и возвышенным , хотелось быть незащищенными детьми (курсив мой. — А. Ч. )”.

Отметим здесь обилие религиозной лексики в спектре от ветхозаветного потопа до евангельского “будьте как дети” (сам Митя, кстати, играл на баяне уже в детском саду, веселил важных гостей). О музыке вообще и джазовой в частности говорится, что она “самая живая” и “переживательная” . И в этом — главное свойство джаза, противостоящего мертвенным, узаконенным, шаблонным советским ритмам: “Да, это не „Марш-марш вперед, рабочий народ”. Там в ногу знай себе шагай, нас в школе учат ходить в ногу”. “Джаз всегда будет оставаться чудом живой музыки. Ясно? Он по природе своей противоречит чудовищному принципу: один, указуя, пишет — другой, исполняющий, читает”.

Если понимать все буквально, замещение религиозного вероучения джазом выглядит такой же святотатственной подменой, как завод вместо монастыря и колхозник вместо Богоматери. Но в данном случае метафора оправданна: “игра свыше” была жизненно необходима в те годы, и о подмене говорить вряд ли справедливо; скорее молодым, наивным и полным энтузиазма героям свойствен тот античный синкретизм, при котором профанное и сакральное могли проявляться в любых формах и были неотделимы друг от друга. Тем более неподсудны юродивые.

А уж юродивые от джаза...

Александр Чанцев

Андрей Столяров. Освобожденный Эдем. М., АСТ; АСТ Москва; “Хранитель”; СПб., “Terra Fantastica”, 2008, 416 стр. (“Phylosophy”).

Почти все самые интересные вопросы таковы, что ни наука, ни религия не могут

дать на них убедительных ответов. Всеведением искушали Адама, и он променял на этот посул бессмертие и вечность. С тех пор всезнание открывается только мистическому чувству или дару художественного прозрения. Писатель, им обладающий, способен уловить что-то из нашептываний ветра истории, почувствовать холод сквозняков времени.

Андрей Столяров известен как петербургский метафизический писатель, в книгах он стремится нащупать скрытые механизмы бытия, те фундаментальные закономерности, на которых держится мир. Прошлое пластично, его можно реконструировать как угодно. Пластично и настоящее, его видоизменяет наступающее будущее. Пластичен и сам человек, сегодня он переживает процесс болезненной трансформации. Короткие повести Столярова, написанные в начале 80-х годов, — “Некто Бонапарт”, “Телефон для глухих”, “Изгнание беса” — говорят о том, что мир неумолимо преобразуется и то, что приходит, будет абсолютно непохоже на то, что есть. Более того, сила текущего бытия истощается. Сквозь ландшафт повседневности проступают трудноопределимые пока контуры некой новой реальности.