Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)

Диалог, а то и спор, не только с оппонентом, но и с написанным, со сказанным словом, с только что наконец отстроенным ритмом, которые в момент написания начинают существовать отдельно, а потому могут (и хотят) стать полноценными субъектами разговора — еще один способ оставлять в стихотворении место для существования чему-то вне, помимо, кроме себя.

Договориться нельзя.

Взяться за руки иногда можно, иногда нельзя, иногда просто опасно.

Живые точки увидеть трудно,

проверять долго,

перепутать легко,

ещё и опытом когда-то обогащает.

Ах, экуменизм экуменизм.

Принцип Робинзона Крузо — корабль разбит штормом, гибнет на прибрежных рифах, и в поэтику идет лишь то, что удалось, что посчастливилось спасти из бывшего корабельного инвентаря, — не так уж много и вовсе не обязательно именно того, что хотелось бы сохранить, но и не так уж мало для того, кто понимает... Вот последнее и определяет сущность творчества Кукулина — для того, кто понимает.

Необитаемые острова, дикая торжествующая природа, наезды людоедов...

И нужно выживать стиху...

Меня звали Сухэ-Батор.

Назову себя Гантенбайн.

Поеду на элеватор

и куплю себе комбайн.

Поеду по срочному делу,

пока не рассвело,

пока не надоело,

в родное село.

Пока пшеницу в поле колеблет ветер

и её колосья сгибаются и разгибаются, звеня,

пока меня никто не встретил

у утыканного горшками и сапогами плетня.

Ждёт ли меня моя краля, я ли её дроля —

нету времени разбираться уже.

Я бегу вдоль поля,

расположенного на втором этаже.

«И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Для корабля, идущего в бейдевинд, чужой, встречный ветер — опора и основа для маневра. Но Кукулину этого недостаточно. Не соглашаясь с понятийным наполнением, он жалеет и любит сами слова. Его стихи кишат чужими членистоногими и жвалистыми словосочетаниями. Он приискивает им уютные места под корягами, ставит регуляторы влажности и температуры и пытается вдохнуть в них другую, невыморочную, некровожадную жизнь, обустроить их в языке.

Я не верю голосам, не помню лиц, интересуюсь только миром идей.

Мне говорят: «Ну, ты выбрал идею? Живи теперь, ею владей».

Не могу: я говорю из них с каждой по очереди, пытаюсь вести им учёт,

по весне выпускаю на волю, как птиц, остальных пускаю в расход.

Мне говорят: «Ты православный? Так чего ж ты? — иди туда,

где в ходу термины: „восстановление нравственных ценностей”,

„иерархия прав народа и личности”,

„концентрация общей воли” и прочая ерунда».

Это не вопрос, и адресован он не мне, остальное в самом деле фуфло.

А если вы врубаетесь в эти понятия, я не думаю, что вам повезло [2] .

Вовсе не исключено, что эпиграфы, посвящения, упоминания близких и противостоящих имен — это еще и разметка ареала обитания, так медведи и тигры помечают свои регионы следами когтей (как повыше) и прочими способами. Одновременно это может быть маркой принадлежности, косвенным свидетельством, что автор не один, не одинок, что ему гарантировано понимание... Противоречивое — как метки в лесу: я живу здесь, не смей посягать на мое пространство, я обращаюсь к тебе, я знаю, что ты есть и что ты это поймешь...

Снится мне, что я связной

и держу зубами провод.

Сквозь меня проходит ток.

Снится мне, что я герой,

как герой романа «Овод», —

всё искал последний довод,

жизнь свою не уберёг.

А на что она нужна,

жизнь? На что её такую —

с ейным рылом в чей-то ряд?

Но, хотя кругом война,

я пока что существую:

сквозь меня глаза глядят.

Традиционному поиску или созданию общего смысла («Кровь теперь вообще в почёте и в цене: // вот искусствовед Савчук из Петербурга // говорит: художественное дело прочно, // когда под и над ним струится кровь // (и ещё проходит луч солнца золотой)»)противоставляется поиск жизни. Не обязательно понятной, не обязательно приятной, не обязательно пригодной к включению в данную частную (и даже демонстративно частную) среду. Жизни бытовой и обыкновенной, которой тоже нет и которую приходится формировать из подвернувшегося — и в которой не обязательно быть полностью своим, полностью понятым, «настоящим» по какому-то критерию. Если вы не знаете пароля — все равно заходите.

Мы связаны точками повседневных болей и повседневных радостей.

Они уже есть — давайте видеть в них небо и землю.

Мы обречены — поэтому давайте видеть в дистанцированных точках

и гад морских подводный ход,

и людей, держащих тарелки над немногочисленными головами.

Еще гетто не погибло...

Гетто избранничеств. Вал и ров.

Пощады не жди.

В сем — христианнейшем — из миров

Поэты — жиды.

Это было написано Цветаевой до Второй мировой, до Катастрофы, до исчезновения цитируемой культуры (и включенный сюда лейтмотивом парафраз польского — «Еще Польска не згинела» — и украинского — «Ще не вмерла Украина» — «Еще гетто не погибло») — и может представляться этическим равнодушием или литературной игрой (такой же игрой отзывается и парафраз мандельштамовского «а мог бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом. Да видно нельзя никак» в кукулинское «Я хотел бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть это супом с котом»), творимой над рвами, ямами, канавами — и в Польше, и в Украине, и на дальневосточных пересылках.

Возможно, игра объемлет не все и приемлет не все. И на этом ребре — тоже образуется смысл: то, что вываливается из поэзии, входит обратно через окно.

Виноват, — говорит православный арабский ксёндз, —

у нас тут в деревне хотят ввести беспроцентный ценз.

Я им пытался объяснить,

дескать, вы не христолюбивое воинство, а неквалифицированное большинство,

а они улыбаются и говорят «спасибо», что хуже всего.

Мои учителя тоже уходят туманным лугом.

Так, общаясь, они впятером составляют миньян,

ибо у каждого — две души, обугленных по краям,

смотрят на небо и говорят друг с другом.

Ещё гетто не погибло гетто не погибло