Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2008)

“АПН”, “Взгляд”, “Волга”, “Время новостей”, “Газета”, “Грани.Ру”,

“День литературы”, “Завтра”, “Иерусалимский журнал”, “Иностранная литература”, “Искусство кино”, “Кологривский край”, “Коммерсантъ/Weekend”,

“Литературная газета”, “НГ Ex libris”, “Нева”, “Новая газета”, “Новая Юность”, “Новые хроники”, “Огонек”, “Октябрь”, “Органон”, “OpenSpace”, “Pro et Contra”,

“Русская жизнь”, “Русский Журнал”, “Русский репортер”, “Сибирские огни”,

“Скепсис”, “Собеседник”, “Урал”, “Что делать?”, “Эксперт”

Михаил Айзенберг. “Слышите вы — Пригов!” — “ OpenSpace ”, 2008, 6 августа .

“Пригов — человек из того поколения, что нуждалось в героях, только их и ценило. Но в герои он опоздал: места заняты, да и попытки несвоевременны. Опоздав стать героем, Пригов становится антигероем, причем совершенно сознательно. Понимая, к примеру, что ежедневное нормированное писание — занятие для поэта не просто дикое, но и противозаконное, он сознательно идет против закона; пытается разрушить прежний закон и установить новый — свой. Но внутренняя-то заявка была другая — героическая. Его бесстрастность мнима, он человек страстей (только держал себя всю жизнь в аскетической строгости)”.

См. также “Художественный дневник Дмитрия Бавильского” (“Новый мир”, 2008, № 10).

Марк Амусин. Перед заходом солнца. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2008, № 8 .

“Конец света — света с Запада, для пущей точности — действительно приближается, несмотря на многочисленные пророчества и предостережения на этот счет, что обычно свидетельствует о ложности декларируемого тезиса. Да, со времен Шпенглера, говорившего скорее о цикличности и конечности любого типа цивилизации, чем о конкретных признаках кризиса, и до наших дней предощущение конца стало постоянным — и

потому почти не замечаемым — фактором общественного сознания. Но нынче, утром нового тысячелетия, становится вполне очевидным: кризис при дверях, мы в начале конца”.

Кирилл Анкудинов. Попытка гармонии. — “День литературы”, 2008, № 8, август .

“В социокультурной ситуации советской литературы семидесятых годов была очень важна фигура идеолога литературной группы. Зачастую то, по какому ведомству проходили определенные авторы — по ведомству „советской литературы” или „антисоветской

литературы”, — зависело лишь от того, к какому идеологу они попадали — к советскому или к антисоветскому. По моему мнению, Юрий Кузнецов, например, был поэтом на много порядков более антисоветским, нежели тот же Гандлевский; „мифо-модернизм” Кузнецова был неимоверно опасен для марксистской идеологии, а „критический сентиментализм” Гандлевского — вполне вписывался в нормативную эстетику советского

искусства семидесятых годов. Однако Юрий Кузнецов активно публиковался в советских изданиях и всемерно обсуждался в них — потому что его идеологом был Вадим

Кожинов, певец эволюционного хода развития русской культуры, глашатай вписывания традиционных национальных ценностей в советскую парадигму (и ползучего вытеснения советской парадигмы этими ценностями изнутри)”.

“И если поэзия представителей „проекта Вадима Кожинова” (таких, как Николай Рубцов или Юрий Кузнецов) была восстановлением традиционалистской гармонии в пределах советской данности, то поэзия „Московского времени” стала попыткой этой гармонии вопреки советской данности. Кстати, по большому счету поражение потерпели оба проекта — и „проект Кожинова”, и „проект Сопровского” (назовем его так, несмотря на небезосновательные сомнения в его статусе и природе)”.

Андрей Архангельский. Сомнения патриота. — “Взгляд”, 2008, 18 августа .

“Под словом „культура” я понимаю не количество музеев на душу населения, а

количество людей, способных испытывать сложные чувства и сложно мыслить. Культура — это некоторое число сложно думающих людей”.

Дмитрий Бавильский. Смена вех. — “Новые хроники”, 2008, 20 августа .

“Вот и Александр Солженицын смертью своей окончательно и бесповоротно закрыл дверь в эпоху „большого нарратива”. Отныне невозможны не только классики литературы (театра, хотя жив Юрий Любимов, или кино, где подобная смена вех случилась в прошлом году, когда дуплетом, один за другим ушли Бергман и Антониони), но и крупные идеологические (эстетические, социально-политические, какие угодно) институции”.

Михаил Бойко. Рукотворный Апокалипсис. 205 лет со дня рождения Владимира Одоевского. — “НГ Ex libris”, 2008, № 27, 7 августа .

“<...> в беглом очерке мы сможем обратить внимание лишь на два момента. Первый — это вклад Одоевского в генезис русского экзистенциально-философского романа, вершинами которого стало творчество Достоевского, Толстого и Платонова. Второй момент можно было бы счесть интеллектуальным курьезом, если бы он не давал представление о напряженности и размахе философских исканий Русского Фауста. Начнем с курьеза. Принято отмечать широту интересов Одоевского и количество его сбывшихся предсказаний как в социальной сфере, так и в области научно-технических изобретений (ткань из „эластического стекла”, искусственные заменители дерева и металла, цветная фотография, воздушный транспорт, космические полеты). Но более всего впечатляет другой случай предвидения. Одоевскому принадлежит первое в русской литературе (а может быть, и в мировой) описание Рукотворного Апокалипсиса, ставшего навязчивой

идеей мыслителей XX века. Конечно, апокалипсис как результат вторжения потусторонних сил, стихийного бедствия или эпидемии — это один из самых древних и избитых сюжетов. Но речь идет о гибели всего живого в результате целенаправленного использования некоего технического изобретения, условно называемого Машиной Конца Света <...>”.

Михаил Бударагин. Александр Солженицын. Беспечный русский бродяга. — “Русский Журнал”, 2008, 4 августа .

“Возвращение русского — именно об этом писал последние пятнадцать лет Солженицын — осуществляется на наших глазах, но, к сожалению, совсем не так, как виделось это писателю, потому что придумывалось оно во вполне привычном кабинетном формате, исключающем любую непредсказуемость”.

“<...> в упорстве, с которым Солженицын, вопреки всей политической конъюнктуре, задавал неудобные вопросы, видится все та же беспечность человека, бесконечно уверенного в своей окончательной, русской, исконно земной правоте, и именно сочетание этих качеств выбросило живого классика в тишину уединения. Ничего русского, народного, ничего, не требующего детальной „технической сметы” (а „смета” Солженицына — это, разумеется, некое неисчислимое народное достояние ), среда (политическая, культурная, любая другая) воспринять была не готова, и это не метафора, а именно что современное состояние нашего мыслящего сообщества, в жерновах которого